– Ну да, я хорошо помню это детище Сухомлинова. Но что мы на самом деле имеем? Ведь если приказ этот был оглашен еще до начала войны, то сейчас, когда требуется особая трезвость ума и твердость рук, в вашем собрании, в двадцати верстах от линии фронта, предлагают водку пяти сортов, и это едва ли не за полночь. Довольно странно!

– Это не странно, Константин Николаевич, – серьезно сказал Развалов, – а страшно. Я, разумеется, понимаю, что одними приказами не обойдешься, но все-таки уж если приказываю, то извольте и требовать исполнения, а то ведь так авторитет власти падает. Впрочем, настоящие причины поглубже зарыты.

– Интересно. Какие же это причины? – затушил окурок Лихунов.

– А вот какие. Хоть я в Новогеоргиевске недавно, – всего полгода как сюда перевели, – но к братии крепостной уже пригляделся. Вот и сегодняшняя история… ведь двое из этих троих пьянчужек – артиллеристы крепостные. А кому, как не вам, знать, что в крепостную артиллерию попадают худшие ученики военных училищ и что сидят они здесь без продвижения долгие годы, батальон получают на двадцатом, а то и на двадцать пятом году службы? Живут почти впроголодь на свое небольшое жалованье, из которого за вычетами на разные необходимые нужды получают уже совершенные гроши. Квартиры здесь дурные, негигиеничные, безо всяких хозяйственных удобств. И хорошо еще, если ты холост. Если же имеешь семью, то вся твоя жизнь превращается в сущий ад, в постоянную проблему, где добыть денег на пропитание себя и близких. Ввиду отсутствия в крепости учебных заведений воспитывать своих детей они не могут, потому что не имеют средств отдавать их на обучение в город. Вот и стараются они поскорее сбежать в полевую артиллерию, где один штабс-офицер приходится на шесть обер-офицеров, а здесь, в крепостной, на шестнадцать. Ну, а тем, кому не судьба попасть в полевую артиллерию, в корпус жандармов уходят, в пограничную стражу, а многие – так и просто в запас, чтобы поступить на частную службу. Оставшиеся же в крепости по большей части пьют, не имея возможности найти приличное знакомство вне своей среды. Вот поэтому и продается в нашем буфете водка пяти сортов, в то время когда неприятель, готовящийся нас штурмовать, стоит в двадцати верстах от крепости.

– Да, да, – согласился Лихунов, – все, должно быть, так и есть, как вы рассказываете, однако ни в коей мере не освобождает офицеров от соблюдения приличий.

Развалов улыбнулся:

– Нет, конечно. Но в то же время предлагает смотреть на этих людей скорее с жалостью, чем с презрением. У нас здесь офицерская жизнь и вовсе порой на скверный, гадкий анекдот походит. На боевую подготовку внимания почти не обращают, личный состав не теорией и изучением материальной части оружия занимается, а по большей части караулами и делами хозяйственными. Зубрят под присмотром свирепых унтеров устав, премудрость шагистики осваивают. Те офицеры, что еще не окончательно опустились, отрабатывают приемы картинного козыряния, стройности движения батальона по улице. И ведь подобный образ гарнизонной жизни одобряется, если и вовсе не установлен самим крепостным начальством, а именно – его высокопревосходительством. Ему, видите ли, так нравится.

– Коменданту?

– Ну да. Генералу-от-кавалерии Бобырю Николаю Палычу. Знаете ли, весь этот процесс нравственного и чуть ли не физического разложения гарнизона крепости некоторые умные люди – есть здесь и такие – в шутку окрестили «бобыризацией». О, вы еще о многом не знаете! И до какой же степени бесстыдства дойти надо, если о самих себе песенки паскудные стали сочинять и даже распевать во всеуслышание на дурацкий такой мотивчик. Послушайте пример такого творчества:

На верках с Верками гуляют,

На пушках семечки грызут,

И в казематах в винт играют,

И в бронебашнях баб…

Лихунов усмехнулся:

– Да неужели так и поют?

– Поют, поют, – снова заулыбался своей здоровой, свежей улыбкой Развалов.