– Значит, – отчетливо сказал он, – полагаете, на пользу нам поражение пойдет?

– Без всякого сомнения, – зашептал Раух. – Нам только скорее подчиниться им надо, чтобы жертв себя многих лишить.

Лихунов поднялся так резко, что опрокинулся стул, обеими руками схватил поручика за ворот рубахи:

– Ну ты… свиньей укушенный… помет голубиный! – зашептал он бешено, не зная, что скажет. – Ты… вы, подлец, Россию на сосиски немецкие… на софизмы меняете! Да ты знаешь, блоха голубиная, как они с нами воюют, какие зверства чинят ученейшие эти, благороднейшие из человеков? Не знаешь, так узнаешь еще, когда они, вам благодаря, крепость за считанные дни получат! А – теперь чтоб я духу твоего дерьмового здесь не чуял! Вон пошел!

И Лихунов сильно пихнул к дверям испуганного, твердящего извинения, бледного от волнения Рауха. Где-то у дверей он все-таки овладел равновесием, с достоинством поправил на плечах свой плед и обиженно сказал:

– Нетактично себя вести изволите, я все ж таки дворянин. К тому же я, может статься, шутил только. Я, может быть, сатисфакции у вас просить буду…

– Поше-о-ол!! – яростно закричал Лихунов, теперь уже совершенно не стесняясь.

Раух хлюпнул сизым носом, косясь на Лихунова, подошел к столу, снял к него свою бутылку с водкой, спрятал ее под плед и, вздыхая, засеменил к дверям. А Лихунов потом еще долго сидел у стола, уже не обращая внимания на то, как пахли обворожительно-аппетитно колечки прекрасной краковской колбасы.

ГЛАВА 10

Утро следующего дня открылось чувствам Лихунова каким-то далеким, неясным гулом, очень ровным и низким, как голос певчего баса из хорошего церковного хора.

«Немцы совсем уже близко, – сразу понял он, узнав тревожный, беспощадный голос артиллерийской канонады. – Верст двадцать, не больше, а наш дивизион все еще в крепости, а не на передовой. – Но тут же какая-то чужая, дикая мысль полоснула сознание: – А и пускай. Какое мне дело? Надо будет – позовут».

Он тщательно, спокойно умывался, еще спокойнее завтракал, но к утренней поверке в казарму не опоздал. К его удовольствию, там все оказалось в полном порядке – ни пьяных, ни прокламаций больше не было. Весь личный состав он тут же направил к цейхгаузу, откуда снова выкатили трехдюймовки, и снова, теперь уже под его внимательным присмотром, рядовых принялись тиранить унтера, вдалбливая хитрую артиллерийскую науку. Фельдфебели часто не выдерживали. Срывались на крик, на матерщину, пытались втихую сунуть плохо знающему материальную часть под ребра свой крутой, свинцовый кулак, но канониры сами делались сноровистыми, толковыми, умелыми, будто проникаясь важностью науки, быстро затверживали название частей, показывали, как открывается затвор, как он запирается, как производится выстрел, вникали в назначение визирной трубки, уровня, панорамы. Хорошо знающие свое дело канониры и бомбардиры перед незнающими не форсили, не задирали их обидным, острым словом – все понимали ненужность пустословия, каждый чувствовал, что скоро все эти пустые, легкомысленные с виду действия с пустым орудием, все эти вопросы и ответы на предмет, такой далекий от насущных человеческих запросов, найдут себе очень нужное, важное применение в том страшном, великом деле, что именуется войной.

Лихунов пошел в свой домик, когда уже стало смеркаться. Беженцы – поляки, евреи, русины – молча тащили свой скарб. Уставшие, задавленные тяжкой необходимостью спасаться от наступающего врага, грязные, почесывающиеся на ходу люди, они шли по улицам Новогеоргиевска туда, где указали им место. Плакали дети, и матери бессильны были их утешить или просто приказать замолчать. Внезапно Лихунову показалось, что кто-то окликнул его по имени.