|
В сознании поминутно всплывали фразы из разговоров с Акантовым, взволнованный голос Развалова, упреки следователя, его сомнения в том, что защищать отечество он имеет право, рассказ инженера об утрате секретной карты – все приводило Лихунова в страшное смятение. Нет, он не верил Акантову – кто, как не он, способный, исполнительный, хороший боевой офицер, должен был воевать сейчас, но страшно то, что его на самом деле могут отстранить от командования дивизионом, возможно даже батареей, и он мгновенно превратится в пустую ненужность, пешку, в какой-то обессиленный, парализованный член тела, еще похожий внешне на действующий, здоровый орган, но уже не способный работать, сражаться, то есть быть участником тех страшных событий, в продолжении которых он был заинтересован.
* * *
Ведь день, работая в госпитале по благоустройству палат, думала Маша о Лихунове, его странных словах о войне, вспоминала его холодное, немного жестокое лицо, когда стрелял он в сторону кустов, и не могла понять, кого так самозабвенно, безудержно, пьяно сумела полюбить она. Боявшаяся, не любившая холодных, жестоких людей, Маша принималась ненавидеть Лихунова, пыталась заставить себя думать, что вчерашняя встреча была последней и все ее чувство – минутно, поспешно и вызвано из глубин ее неудовлетворенного женского нутра каким-то грубым, животным инстинктом, что она поторопилась и не позволила разуму, тонкому анализу, свойствам которого Маша так доверяла, проверить внезапно нахлынувший порыв, но когда анализ ее начинал работать, девушка вдруг понимала, что красивый этот молодой мужчина со светлым, честным лицом, сдержанный и скованный немного, жестоким быть не мог, а происшедшее с ним вчера – случайно или, наоборот, является следствием каких-то сложных, не зависящих от воли Константина Николаевича причин. Уже надвигался вечер, такой же душный, как и вчера. На госпитальном дворе, обсаженном акациями, хлопотали сестры, снимавшие с забора матрасы, вывешенные на день для проветривания. Лихунов подошел к Маше в тот момент, когда она, раскрасневшаяся от жары и от работы, шла к одноэтажному, бревенчатому зданию госпиталя, прижимая к себе тяжелый матрас. Лихунов видел, что матрас грязный, покрыт большими пятнами, и ему неприятно было смотреть на то, как прижимала его к своей груди девушка. – Это… вы? – спросила Маша, увидев Лихунова. – Да, – потупился капитан. – Вы что, удивлены? – Нет, я знала, что вы придете, Константин Николаевич. Впрочем… нет, не могла быть уверена. Я просто благодарна вам за то, что пришли. Они молчали. – Да положите же вы матрас на землю, – нетерпеливо посоветовал Лихунов. – Ничего с ним не будет. Мне надо с вами поговорить. Маша опустила матрас на выкошенную траву газончика, по-женски быстро оправила платье, но дожидаться, покуда заговорит Лихунов, не стала, сказала первой: – Константин Николаевич, я знаю, вы о вчерашнем со мной говорить хотели. Ведь тот человек, как я знаю, умер? – Да, умер, – сурово сказал Лихунов, дергая в волнении темляк шашки. – Но об этом я совсем не жалею. Это шпион, он сам хотел меня застрелить и получил заслуженное. Я, собственно, о другом. Вы неверно могли истолковать мои слова о войне, о том, что она нужна… Маша смотрела на Лихунова широко открытыми глазами, карими, отчего мужчине казалось, что глаза эти распахнуты еще шире, просто по-детски наивно, и чего-то ждут и просят. – Да, да, именно об этом, – твердо продолжил Лихунов. – Я очень, очень боюсь быть неверно понятым вами, Маша, именно вами, никем иным. Выслушайте меня… Маша глядела на тонкое, взволнованное лицо Лихунова и видела, что он на самом деле хочет открыть ей сейчас что-то тяжелое, томившее его необходимостью скрывать от других какую-то заповедную тайну, она как женщина дрожала от нетерпения, желая узнать эту тайну, как человек хотела стать избавительницей этого мужчины от мучившего его душу груза, но в то же время боялась, что его откровенность уничтожит, прогонит ее чувство, которым Маша уже дорожила и любила которое. |
