— Нет, городская сегодня как раз закрыта. А наша — при Доме офицеров.

— И вы не боитесь показывать иностранцу офицерскую библиотеку? — пошел напролом доктор.

— Она вовсе не офицерская. Так только называется. А книги всюду одинаковые. Читателем нашей библиотеки может стать каждый.

«Каждый военнослужащий», — мысленно продолжил ее слова Кемпер. Что ж, хвала тому, кто молвит правду! Кемпер, изображая еще большую небрежность, вертелся на одной ноге перед столиком выдачи, незаметно поглядывал на продолговатые ящики с читательскими абонементами. На «А» фамилий совсем мало, какой-то там десяток-два, точно так же мало на остальные буквы, зато плотно заполнены ящички, где стоят абонементы с фамилиями на средние буквы алфавита: «К», «Л», «М», «Н», «П». Всюду и всегда люди стараются скрыться в середину, с краю мало кто остается: неуютно там, опасно... Это он ощутил на себе... Ну что же... Прикинем приблизительно, сколько здесь может быть сантиметров? Один абонемент имеет толщину...

— Простите, — обратился он к переводчице, — нельзя ли мне посмотреть хотя бы один абонемент? Мне интересно, что читают у вас, какие книги, как часто?

— Пожалуйста, пожалуйста! — сказала библиотекарь и подала ему один из абонементов, недавно заполненный.

«Заготовлено специально для меня», — решил Кемпер и с сатанинской улыбкой выдернул абонемент на «К».

— Можно?

— Пожалуйста, — голос у библиотекаря не дрогнул.

Кемпер ощупывал толстыми пальцами тоненькую книжечку. Сколько она имеет миллиметров? Эти болваны во главе со своим надутым полковником не могли предвидеть таких простых вещей. «Проберитесь в гарнизонную библиотеку, где-нибудь у границы, установите количество читателей. Эти фанатики все читают, у них это делается принудительно. Имея количество читателей, вы тем самым будете знать численный состав местного гарнизона». Если принять карточку за миллиметр, тогда здесь... Кемпер быстро умножал, не забывая при этом слушать трескотню приветливых женщин и надменно кивать головой и цедить свое «е, е».

— Вот идет наша заведующая, — донеслось до него, вернее, он сначала увидел новую в этой комнате женщину, а уже потом дошел до него смысл произнесенного, да сразу же снова затуманился, потому что Кемпер, уставившись в чернявую женщину, никак не мог оторвать от нее взгляда.

Он запомнил эти сочные губы, эти большие немножечко напуганные глаза, тогда и губы были свежее, и в глазах было больше молодого блеска; но время не могло изменить до неузнаваемости это лицо, — и доктор, падая в холодную пустоту, в самом деле узнал женщину и вынужден был сказать самому себе: «Она».

Заведующая подошла к гостю, не замечая его оцепенения, подала ему руку, спокойно произнесла:

— Альперштейн.

«Она! Она!» — кричали в голове Кемпера все трибуналы мира, и он не мог им возразить, он должен был признать свою вину, должен был рассказать трибуналам о далеком зимнем вечере в скованных морозом горах, о... Не помня себя, Кемпер попятился от заведующей, он не пожал ей руки, не ответил на ее представление, вел себя в высшей степени странно, и заведующая невольно посмотрела на гостя внимательнее и вдруг задохнулась от ужасного воспоминания: перед нею стоял ее палач! Водянистые глаза, нахальные губы, обрюзгшие щеки... Не видела на нем серого костюма с траурной ленточкой, он и до сих пор был для нее одет в мундир гитлеровского штабсарцта, и вокруг громоздились не стеллажи с ее любимыми книгами, а молчаливые ели с притаившимися за каждой из них вооруженным до зубов бандитом.

Она умирала, она должна была умереть, стояла на расстреле, холод смерти снова охватывал ее, как тогда, при виде страшного рва, в котором лежали ее отец и мать, и как тогда, в горах, когда тяжкий топор падал на голову Ивана Катлубовича.