— А-а… — сказал Гусь, тоже сделав вид, как будто в этом нет ничего особенного. И потянул за веревку.

— Ты мне лучше плоскогубцы дай, — попросил Леня.

— Нету, — сказал Гусь и втянул его на балкон. — Давай, давай, в комнату проходи.

Он затащил Леню в комнату, посадил его на стул и полез в шкафчик. Оттуда он достал плоскогубцы.

— Ты чего мне их сразу не дал?

— А я и сейчас тебе их не дам… пока не скажешь, зачем лазил. Будешь тут день сидеть, как Бобка на цепочке. Уловил?

— Слушай, Гусь… Может, это моя тайна!

— Как в кино, — сказал Гусь, — говори лучше, как есть…

— Умру, но не скажу… Я, может, сюрприз какой-нибудь готовлю… Твое какое дело? Давай плоскогубцы!

— Не шуми. Детей разбудишь. Детям положено спать десять часов.

— Давай плоскогубцы… А то заору. И пусть твои дети страдают от невроза.

Леня дернул карабинчик — и он расщелкнулся сам.

— Привет! — сказал Леня. — Спасибо за содействие. — И пошел к дверям.

— Ладно… — пообещал Гусь, — в следующий раз ты у меня месяц провисишь. Смотри ты, тайны… мадридского двора…

Он выглянул из окна, чтобы еще что-то такое сказать Лене вслед, и увидел, как Надя прилепляла здоровый лист ватмана с какими-то рисунками к забору. Гусь торопливо влез в брюки и помчался во двор. Надя вешала стенную газету. Гусь тихо встал за ее спиной: вся газета была посвящена Ларионову. Передовица называлась «Наша надежда», стихотворение называлось «Ввысь», в полгазеты были нарисованы «Три богатыря», как у Васнецова, только вместо Ильи Муромца — Гена Ларионов с шестом наперевес, как с пикой… Надя приклеила газету, потом достала из кармана фламастер и чуть поправила прическу у Гены и гриву у его коня.

— Неплохо, — сказал Гусь и взял из ее рук фламастер. — Сама рисовала?

Надя растерянно молчала.

— А это ты о себе? — Гусь показал на передовицу. — Наша надежда! Ах, я и забыл, у нас теперь две Надежды — ты и Ларионов. Если не считать бабулю Антона. Здесь столько бабуль! Я даже хочу написать такую книгу воспоминаний «Три года среди бабуль».

— Сорвешь? — спросила Надя.

— Возможно… Я против тайн мадридского двора…

Из подъезда выбежал Филимонов.

— Отойди! — крикнул он.

— Пожалуйста! — пожал плечами Гусь. — Я могу отойти, могу и подойти! Может, часового поставите?

— Пошли, Надь… Как сказал древнегреческий философ Сенека: «Не мечите бисер»… Гусь, ты знаешь Сенеку?

— А мне это ни к чему! — усмехнулся Гусь и вдруг сказал: — Чего вы со своим Ларионовым носитесь? Думаешь, если он всем нравится, так и мне тоже должен нравиться?

— Почему ты так груб? — мягко спросила Надя.

— Мне про бисер, а я груб? — воскликнул Гусь. — У меня голос такой!

И не успели Надя с Антоном опомниться, как Гусь одним движением пририсовал Гене на листе стенгазеты залихватские усы. Филимонов рванулся было к Гусю, но Надя схватила его за рукав.

— Дядя Женя! — внезапно закричал Гусь. — Приехали?

— Приплыл. Точнее, прибыл, — с достоинством проговорил большой широкоплечий человек в морской форме, с трубкой в зубах, с лицом загорелым и заветренным. В руке он держал щегольский кожаный саквояж.