— Лейте, — подставляю я стакан, торопясь укротить возникающий внутри ад. — Будь оно все проклято!

— Может быть, хватит?

— Вы меня жалеете?

— Нет, Боря, люблю. — Он осторожно накрывает мою ладонь своей. — Вы мне дороже сына, которого, к сожалению, у меня нет. Придет час, когда вы поймете, что я ваш друг, и поверите мне.

— Тогда лейте.

— Полный?

— По завязку.

— И сразу спать.

— Обстановка покажет.

— Пейте…

— И себе.

— Не откажусь… Ваше!

Чугунное солнце загорается у меня в голове, сквозь его раскаленную толщу голоса в сторожке звучат глухо и отдаленно. Обмякшее лицо Ивана Ивановича медленно разрастается, заполняя собою пространство перед глазами. Потолок то падает, то взлетает надо мной, и засиженный мухами газетный козырек вокруг лампочки видится в эти минуты сброшенным в непогоду парашютом.

Потом около себя я обнаруживаю хозяина. Тельняшка старика касается моего плеча, седой ежик величественно кренится ко мне и трубный бас его властно обволакивает меня:

— Служишь?

— Стараюсь, — слова, как мыльные пузыри, летают с моих губ, не задерживаясь в памяти и не осмысляясь. — Только плохо получается.

— Что так?

— Атмосферный столб давит.

— Ишь ты.

— Сам-то служил?

— Было дело.

— Когда?

— Давно. Лет тридцать, с лишком.

— Где?

— В спецчастях.

— В конвойных, что ли?

— Вроде того.

— Много народу перестрелял?

— А что тебе до моих святцев?

— Не хочешь — не говори.

— Дело прошлое.

— А помнишь! — Мстительное злорадство источает меня. — По глазам вижу, помнишь!

— Еще бы забыть. — Близоруко прищуренный глаз его косит в мою сторону. — Оттого и сюда ушел, что память крепкая.

— Загадки загадываешь?

— Мне, милый, бояться некого. Что было, то быльем поросло. По закону с меня теперь все списано. Такие времена были, что всякий спасался, как умел. Ты молодой, тебе этого не понять, когда не знаешь, где проснешься, то ли дома, то ли во внутренней тюрьме. Парень я был ловкий, крутился кое-как, только и на мою задницу нашелся хер с винтом. Вызывают меня однажды к высокому начальству и говорят…

XXVII

Я уже не слышу его. Время замыкается в моем сознании. Мне грезится дорога в ночи среди скупого подмосковного леса. Их трое в кузове крытой брезентом машины. Три папиросных огонька поочередно вспыхивают из-под пепла, озаряя сосредоточенные лица курильщиков коротким красноватым светом. В том, что сидит с краю, опершись рукой о задний борт, я без труда узнаю Степана Петровича. Тридцать с лишним лет, минувшие с тех пор, лишь старчески размягчили его черты, не изменив в них их характерности и сути.