Забежавший вперед лейтенант услужливо взбирается по приставленной к фронтону лестнице, открывает лаз и тут же тонет в провале чердака:

— Порядок. — В приглушенном голосе его бьется почти мальчишеский восторг.

— Хранилище, самый раз.

Остальное происходит в полном молчании. Из кузова подогнанной вплотную к лестнице машины груз по цепочке медленно уплывает под крышу, где Степан Петрович и Альтман старательно забрасывают его чердачным хламом и ветошью. Когда последняя винтовка ложится в тайник и они поворачивают к выходу, Наум чуть слышно роняет:

— Что происходит, Петрович?

— Спроси чего-нибудь полегче.

— Это же жуть.

— Тебе в диковинку?

— Такого еще не было.

— Привыкай.

— За себя не боишься?

— Пока нет.

— У нас свидетелей не жалуют.

— Авось пронесет.

— Едва ли, я свое начальство знаю.

— У них тоже холка есть.

— Сам знаешь, там закон один: ты умри сегодня, я — завтра.

— Двум смертям не бывать.

— Легкий ты человек, Петрович.

— Не дрейфь, Наум, выживем, у нас тоже голова на плечах имеется… Спускайся, я закрою.

Тою же дорогой, но уже следом за трехтонкой они возвращаются обратно. У крыльца административного корпуса комиссар, не оборачиваясь, хрипло бросает лейтенанту:

— Проводишь до шоссе кружным путем. Приказ начальства.

В мутном свете входного фонаря приземистая фигура его кажется сейчас еще ниже и тяжелее. Поднимаясь по лестнице, он грузно переваливается с ноги на ногу, словно сверху на него давит какие-то почти невыносимая кладь. Таким он и запоминается Степану Петровичу на всю последующую жизнь.

— Сдает старикан, — снисходительно молвит ему вслед лейтенант, вскакивая на подножку. — Поехали!

Небо у горизонта начинает линять медленно, но неотвратимо. Пространство раздается вдаль и вширь, обнажая подробности отступающих в поле построек. Сладкое оцепенение предутренних сил витает над их крышами. Степан Петрович мысленно представляет себе, что произойдет там через каких-нибудь час-полтора, и сердце его заходится в яростном колотье. «Черт меня дернул связаться с этой лавочкой! — гневно казнится он. — Пайковые-то пятаки боком выходят».

Перед поворотом на шоссе машина притормаживает, лейтенант остается посреди проселка, весело козыряя им вдогонку и самодовольно посмеиваясь. Из глубины кузова Демиденко впервые подает голос:

— Молокосос.

— Зеленый еще, — примиряюще вздыхает Альтман. — Подрастет поумнеет. У него все впереди.

— Поумнеет, чтобы нас с тобой шлепнуть, — зло обрывает его тот и внезапно оказывается у заднего борта. — Скажите майору, к дежурству явлюсь, домой забежать надо…

Не давая им опомниться, Демиденко перемахивает наружу, несколько мгновений виснет, держась за кромку борта, затем пальцы его разжимаются, и уже через минуту он бесследно исчезает в сумрачной синеве только что зачатого утра.

Ускользающий от Степана Петровича взгляд Альтмана затравленно мечется по коробке кузова, губы его мелко трясутся:

— Нет, Петрович, не могу.

— Головы нам теперь не сносить.

— Все равно не смогу.

— Чего ты боишься?

— У меня семья, Петрович.

— Легче им не будет.

— Куда мне идти!

— Страна большая.

— Найдут.

— Хуже не будет.

— Кто знает.

— Пошевели мозгами, голова садовая, нас уже заранее списали, не мы первые, не мы последние.