За все время нашего с хозяином разговора Иван Иванович не роняет ни слова. Он сидит против меня, внимательно изучая собственные ногти, словно происходящее вокруг его нисколько не интересует и не касается. Но я-то знаю, чувствую, что каждое произнесенное нами слово не ускользает от него, вызывая в нем самый живой и заинтересованный отклик.

— Интересно, Иван Иванович, — пробую я втянуть его в собеседование, — об этом вы тоже знаете?

— Знаю. — Он бесподобно невозмутим. — Возраст.

— Уму непостижимо, как это можно было перенести.

— Человек в конце концов ко всему привыкает. Такова его природа, иначе он бы не выжил.

— Удобная формула для троглодитов.

— Но это так.

— Жить не хочется.

— Это пройдет.

— Когда?

— Скоро, очень скоро.

— Вы мне даете гарантию?

— В этом мире никто никому ни в чем не может дать гарантии, но я надеюсь. И верю.

— Да здравствуют гарантии! — Я дурачусь, пытаясь скрыть охватившее меня смущение. — Еще одну и — по домам.

— Извольте…

Когда стены снова затевают вокруг меня плавный хоровод, я встаю и отношусь к Ивану Ивановичу:

— Пора.

— Пожалуй. — Иван Иванович расплачивается с хозяином, берет две бутылки с собой и направляется к выходу. — Мы еще зайдем.

— Заходьте. — Тот провожает нас до двери и долго еще я ощущаю его взгляд, устремленный мне в спину с порога.

Над островерхими макушками дальних сосен пробивается розовый восход. Отсыревший за ночь сумрак лесополосы дышит свежестью и прохладой. Травы под ногами в сизом налете туманной измороси. Перспектива вдали глубока и таинственна, как омут среди чащобы.

— В такое утро и впрямь можно подумать, что душа бессмертна. — Озорство не оставляет меня. — Как в сказке!

— Так ведь она действительно бессмертна, Боря. — Иван Иванович идет впереди меня, мне не видно его лица, но я уверен, что на этот раз он вполне серьезен. — Это истина, не требующая доказательств.

— Как мне понять это?

— В это надо поверить.

— На слово?

— А вы, Боря, хотите веры, обеспеченной всем достоянием государства или долговой распиской Господа?

— А если все-таки после меня ничего, а?

— Трудно вам жить, Боря.

— А вам?

— Я верую.

— Вы!

— Вас это удивляет?

— Скорее, смешит.

— Напрасно…

В его голосе столько усталого сожаления, что мне поневоле становится неловко. Чтобы хоть как-то сгладить возникшее напряжение, я перевожу разговор в другую плоскость:

— Занятный тип, — говорю я, имея в виду Степана Петровича, — такого не согнешь.

— Вам это тоже под силу, надо только захотеть.

— Может быть…

— Попробуйте.

— Я бы попробовал, да…

Следующее слово беззвучно застывает у меня на губах. Чуть наискосок от нас из лесополосы, держась за руки, выходят Мария и Жгенти. Они как бы даже не идут, а парят над травой, занятые лишь собою и трепетной тишиной в себе. О, это, памятное мне, выражение на ее лице, когда черты его являют усталость и негу одновременно! Свет меркнет в моих глазах, сердце жарко взбухает и ноги становятся ватными.