– Не плачь.

– Не буду, не буду, – взяла она себя в руки. – Успокойся. Пить хочешь?

– Нет… больно…

– Врача позвать?

– Батя где?

Она наклонилась к самому его уху и жарко зашептала:

– Батя хату продает. Уж и покупателей нашел. Хорошо продаст, выгодно. Люди сказали, помогут тебя выкупить, мы заплатим, все отдадим, следователь сказал, что, может, и обойдется, может, даже не посадят тебя. Прямо из больницы – домой.

– Куда… домой‑то? – через силу улыбнулся Шалый. – Дом‑то батя продал? Нету дома.

– Ничего, сын, мы еще работаем, ты работать станешь, вместе быстро новый построим, а пока у Таньки поживем. Ты только слушайся, не молчи, не молчи, Христом Богом прошу! Скажи им все! Ведь ты же не убивал никого? А Катря с Павлом тебя прощают, сердца не держат – родные ведь. Не молчи, Ленечка…

Шалый закрыл глаза. Постепенно возвращалась боль в горле и груди, голова разламывалась. Он снова застонал, легонько стукнула дверь, повеяло свежим ветерком – должно быть, отворили форточку. Слышал, как сестра сделала укол в руку, и боль стала постепенно отступать.

– Мама, – позвал он. – Мать, ты где?..

– Здесь она, Леонид Савельич. Прилегла в ординаторской.

– Кто?..

– Следователь Родимич.

Сознание вернулось очень быстро, и боли больше никакой не было. Он даже голову смог повернуть.

– Мать‑то зачем, св‑волота! – скрипнул зубами. – Умереть и то не дали!

Родимич на оскорбление не отреагировал, подождал, пока подследственный успокоится.

– Умирать ни к чему, Леня. Тебе двадцать пять лет, и жить ты будешь еще три раза по столько. Тебя подлечат и отправят домой. И больше тебя никто не будет арестовывать и допрашивать. Ни в каких разбойных нападениях на шоссе под Крупками ты не участвовал, свидетелей этому нет. Твои родственники из Выселок заявление писать отказались, с участковым Синевичем мы все уладили. Автомобиль «Опель» вернули хозяину невредимым. И хату продавать не понадобится: я взяток не беру. Но мне нужно знать все, что произошло двадцать второго мая, понимаешь? Знать точно: кто стрелял, сколько их было, откуда они, на каком автомобиле они приехали. Инспектор Щепило мертв, ты к его убийству не причастен – тебя в это время на таможне быть не могло. Так зачем же ты молчишь? Кого покрываешь? Твоим подельникам уже все равно – их уже схоронили. Дело обстоит так: либо ты молчишь и по выздоровлении идешь под суд – а это при хорошем адвокате, который возьмет все деньги за хату и глазом не моргнет, лет десять минимум, – либо отвечаешь на мои вопросы. Я знаю, ты хорошо меня слышишь и мыслишь ясно – тебе сделали сильное обезболивание. Так что решай, парень. Я подожду в кабинете главврача, надумаешь – позовешь.

Родимич вышел. Мозг Шалого работал, действительно, четко. В россказни про свободу ему не верилось, но шанс если не избежать наказания, то хотя бы свести его к минимуму, все‑таки был. Менты, конечно, всполошились не на шутку – попытку самоубийства они не предусмотрели. Шут его знает, что там у них стряслось, но этому следователю почему‑то хотелось верить. А ведь и в самом деле – кто сейчас покажет, если Шепило мертв и все похоронены?.. Что‑то там происходит крупное – таможню ликвидировали, значит, дело государственное, тянется далеко. При такой ситуации и взаправду могут глаза на него закрыть – не было, не состоял, не участвовал.

– Сестра! – позвал он. – Сестра!

– Я здесь, больной. Не нужно кричать.