Тощий насмехался над Моржом:

— Может, немецкий воздух тоже лучше? А немецкий песок на немецком пляже? Не говоря уж, понятное дело, о немецкой душе. О да, в особенности она, чьим описанием последние сто лет занимались университеты и философы в халатах, да, да, в особенности немецкая душа — по сравнению с другими — вне конкуренции.

Морж перешел ad personam:

— Тот, кому ничего не нравится, не только нигилист sensu largo, но и опасная личность, обязанная носить на отвороте пальто предупредительную табличку, чтобы нормальные люди уже издалека видели, что имеют дело с ненавидящим общество разрушителем.

До чего же смешны были эти голые господа! Завернутый в простыню Ганс Касторп, которого, легонько похлопывая, вытирал банщик, украдкой наблюдал за ними, точно за персонажами немого фильма: казалось, растрачивая всю свою энергию на бурную жестикуляцию и умопомрачительные ужимки, они теряют суть спора, хотя, конечно, это было не так. Касторп едва удержался от смеха, когда Морж упустил кусок мыла и тот по скользкому, украшенному древнегреческим узором полу покатился прямо Тощему под ноги. Явно близорукий Морж, чуть ли не возя носом по полу, кинулся за мылом вдогонку и преследовал его, пока не добрался до огромных, как лодки, ступней Тощего. После чего, подняв глаза, проревел:

— Так это вы!

Наш герой надолго запомнил эту сцену. Тощий, протянув руку, сказал:

— Ионатан Грей, очень приятно!

На что Морж, подобравший наконец мыло, подал Грею свободную руку и произнес:

— А я Вольфрам Альтенберг. К вашим услугам!

Выслушивать раз в неделю их тирады было даже забавно и уж никак не скучно. При этом отчетливо ощущалось, что, пользуясь услугами «Вармбада» три раза в неделю, они с особенным нетерпением ждали пятничных процедур, ибо проявить присущие обоим актерские способности — отдавали ли они себе в этом отчет, другой вопрос, — могли лишь в присутствии третьего, стороннего лица, исполняющего скромную, но важную роль публики. Так что Ганс Касторп оживлял в «Горячих водолечебницах» не только тело, подвергавшееся целительному воздействию морских солей и электрического тока, но и ум, который невольно приходилось напрягать, дабы улавливать смутный дух эристики, витавший над ваннами.

Из описания первой схватки, завершившейся рукопожатием двух голых людей, у читателя может сложиться совершенно неверное впечатление, будто обоих интересовала исключительно политика. Да, в определенной степени все, о чем они говорили, имело политическую окраску, ибо такова уж была эпоха с ее всеобщим избирательным правом, огромными армиями, народными массами, одинаково жаждущими хлеба и зрелищ, наконец, промышленностью, с каждым годом производившей все больше пушек, автомобилей, локомотивов и оснащенных новейшим вооружением судов, — однако столь же ярко, если не ярче, полемические натуры Ионатана Грея и Вольфрама Альтенберга проявлялись и в областях, отдаленных от политики на тысячи световых лет.

Таков, например, был вагнеровский сюжет. Достаточно оказалось Альтенбергу в одну из пятниц, плюхнувшись в ванну, начать насвистывать — с истинной виртуозностью — партию фанфар из «Тангейзера», как Грей спросил:

— По-вашему, Вагнер действительно хороший композитор?

— Вы употребили совершенно неподходящее определение. Хорошим может быть состояние вашей печенки. Плохой может быть погода. Вагнер — гений, — Альтенберг просвистел еще несколько тактов. — Хороший или плохой позволительно сказать, например, о Шуберте, но никак не о гении.