Приунывший Практик проехал через сосняк до дома лесника, откуда свернул к деревне. Едва миновав последние дома Отомина, он почувствовал сильную резь в желудке. Остановился, лег на траву, пытаясь справиться с судорогами и ужасными звуками, которые издавали его кишки, однако не тут-то было. Подавить этот кошмарный бунт можно было лишь одним способом: поминутно слезая с велосипеда и опрометью бросаясь в кусты — если таковые оказывались поблизости. Приседая в придорожной канаве, Касторп едва не терял сознания от мысли, что его увидит какой-нибудь проезжающий мимо крестьянин. По причине, понятной без объяснений, он в конце концов перестал взбираться на седло и толкал велосипед перед собой, с трудом переставляя ноги по песку обочины. Его трясло, явно поднялась температура. Наконец он добрался до холма, за которым виднелись крыши деревни под названием Красивые Поля. Из последних сил дотащив свой «Вандерер» до небольшого камня, из-под которого бил родничок, Касторп напился холодной, кристально чистой воды и почувствовал некоторое облегчение. Утолив жажду, он растянулся на траве и долго смотрел в небо, по которому ползли барочные, ослепительно светлые облака. Ему вспомнились давнишние наставления доктора Хейдекинда: глубоко дышать, массируя ладонями живот! Так он и сделал, и — о чудо! — ему стало лучше. Судороги прекратились, а опорожненные кишки, будто эта простая манипуляция их умилостивила, великодушно позволили ему передохнуть. В таком состоянии Ганс Касторп лежал с закрытыми глазами, мечтая о наполненной теплой водой ванне, расстеленной кровати, грелке и горячем, не очень сладком чае, который в фарфоровой, с золотым ободком чашке принесет ему в комнату Кашубке. Все эти мечты могли исполниться — и исполнились, но не в самом скором времени.

Когда Касторп услышал два знакомых голоса из прошлого, ему почудилось, что он на корабле, в офицерской кают-компании «Меркурия», где напротив него сидят, перешептываясь над тарелками, преподобный Гропиус и мадам де Венанкур — служитель аугсбургско-евангелической церкви с легкомысленной католичкой. Однако то был не сон, голоса продолжали звучать и после того, как он открыл глаза. Ну конечно, сомневаться не приходилось: по лугу вдоль ручья, который, будто на роскошном олеографическом пейзаже, вился среди высоких трав, медленно шли рука об руку пастор Гропиус и мадам де Венанкур. Чуть подальше щипали клевер две лошади — сивая и гнедая, впряженные в покинутую пассажирами пролетку. Парочка уселась под явором на расстеленной француженкой шали, пастор достал из корзинки провизию, бутылку вина и рюмки. Ганс Касторп только чуть погодя осознал всю сложность своего положения: он, правда, мог, оставаясь незамеченным, за ними наблюдать, но если бы поднялся, чтобы взять лежащий в траве велосипед, или, что хуже, вынужден был внезапно — по понятным причинам — вскочить с тоже понятной целью, они бы немедленно его увидели и, вероятно, узнали, что — при нынешнем, также известном положении вещей, не говоря уж о разных других обстоятельствах — ему уж никак не было нужно, хуже того: страшно бы его скомпрометировало. Какие муки он испытывал, опасаясь, что расстроившийся желудок в любой момент опять может взбунтоваться, мы не намерены описывать. Достаточно сказать, что, все больше изнемогая, со все большим жаром мечтая о той минуте, когда можно будет отправиться домой, он вынужден был созерцать достойные названия fêtes galantes сцены под явором, в которых истинно германская, протестантская основательность сочеталась с католическим, подлинно французским пылом. Розовое dessous мадам де Венанкур идеально контрастировало с черными чулками пастора Гропиуса.