Разумеется, он вел себя рассудительно и с первых же часов в пансионе держался как обычный курортник из Гамбурга, ничем не отличающийся от других постояльцев. После завтрака не спеша отправлялся в Северные Лазенки, где с наслаждением подолгу плавал. Обедал попеременно то в таверне чеха Павлоского, то в ресторане пансиона, где кормили не хуже, разве что кухня была чуть более тяжелой, типично северной. Потом, с «Анцайгером», сигарой и плоской фляжкой, время от времени пополняемой любимым портвейном, лежал в шезлонге, всегда ставя его так, чтобы с середины пляжа или даже от самой кромки воды, где среди лодок и песочных замков возились дети, видеть окна «Мирамара». Под вечер, когда легкий бриз немного умерял жару, он отправлялся на мол, где причудливая игра теней, отбрасываемых новыми, электрическими фонарями, создавала великолепный фон для туалетов дам и мужских комплиментов. Бывал он и на концертах в открытом летнем театре и в зале курхауса. Если день выдавался особенно жарким, во второй раз — после обеда, подремав часок в номере, вместо того чтобы валяться в шезлонге, — шел купаться в Северные Лазенки.

Этот размеренный, чрезвычайно приятный образ жизни, отвечающий — как сказал бы дядя Тинапель — их сословию, разумеется, не усыплял его бдительности. Он не старался любой ценой оказаться поблизости от Пилецкой, внимательно следя, чтобы его столик за завтраком или расставленный шезлонг всегда находились от нее на некотором расстоянии, отделенные парой других столиков или шезлонгов. Завидев ее прогуливающейся по парку или возвращающейся из купальни, он скорее избегал встречи, нежели к таковой стремился. Дважды, впрочем, они обменялись поклонами: один раз на молу, куда Касторп вышел на вечернюю прогулку, и второй раз на веранде пансиона, во время послеобеденной сиесты. На молу он увидел Пилецкую внезапно, никак того не ожидая. Они чуть не столкнулись в толчее, которая ненадолго возникла, когда группа зевак, до того наблюдавшая за двумя плясунами на канате, расходясь, заполонила почти весь мол. На Пилецкой было голубое летнее платье с зеленой туникой и шляпа цвета морской волны. Из-за высокого, очень модного тогда воротника à la Медичи ее ответный поклон показался ему несколько скованным, церемонным. А вот на веранде пансиона, в легком, песочного цвета платье с прикрывающей декольте кружевной шемизеткой, Пилецкая держалась гораздо непринужденнее. Но и тут, когда он проходил мимо нее и поклонился, а она, отвечая ему, кивнула, ее серо-голубые или скорее голубовато-серые глаза посмотрели на него словно бы настороженно и вопрошающе, отчего он буквально оцепенел, а затем на несколько часов погрузился в смятение.

Воспользовавшись особым, что ни говори, положением отдыхающего, Касторп вскоре позволил себе нечто большее. В прогулочной лодке, катавшей постояльцев «Мирамара» по заливу, он сел на скамейку с ней рядом и дважды, когда лодка слегка накренялась, коснулся батиста, из которого была сшита ее блузка, украшенная пышным жабо. В некотором смысле еще ближе к Пилецкой он оказался во время экскурсии на Клубничные холмы, предусматривавшей посещение ресторана «Большая звезда». Ехал он, правда, в третьем экипаже, а она — в первом, однако за длинным, на шесть человек, столом под соснами Гансу Касторпу досталось место напротив Пилецкой. Он украдкою наблюдал, как она изящно подносит ко рту вилку со спаржей и затем вытирает губы салфеткой, чтобы отпить глоток охлажденного шабли. Сидящий подле нее берлинский советник Фридрих Хаупт ежеминутно с ней чокался и сыпал незамысловатыми шуточками — по мнению Касторпа, на грани приличия. Пилецкая отвечала советнику столь же весело и чокалась охотно, и вероятно, если бы не его жена, походившая на четырнадцатую дочку кальвинистского пастора, эти двое — советник и полька — возвращались бы с экскурсии бок о бок, в одном экипаже. Ганс Касторп внимательно прислушивался к ее немецкому: лишь изредка, в отдельных словах, почти неуловимо ощущался иностранный акцент — не обязательно польский, его с равным успехом можно было приписать воспитанию в каком-нибудь немецком доме в Риге или Клайпеде.