А через неделю Фильзе пришел к нам и остался ночевать. Я не сообразила, для чего он остался. Я думала, он рассказывает матери что‑то об отце, подкралась, чтобы подслушать, и впервые увидела, как это бывает между мужчиной и женщиной. Меня мать особенно поразила, так поразила, что я ее возненавидела…

Они поженились, и Фильзе, напиваясь, нудно внушал, что я должна называть его «папашей Фильзе». Он покупал мне подарки и катал по субботам на подержанном «Фольксвагене», с трудом втискиваясь в водительское кресло.

Для меня он был пустым местом, этот «папаша». Я ездила с ним на машине только для того, чтобы показать мальчишкам и девчонкам из нашего двора, что я плюю на их мнение.

А потом «папаша» стал напиваться все чаще и чаще, его уволили с работы, он сделался раздражителен и без конца скандалил с моей матерью…

Как‑то в субботу наша семейка отправилась за город. На пустынном шоссе машина врезалась в столб и перевернулась. Меня выбросило через открывшуюся дверь. «Папаша» был убит наповал. Мать получила тяжелые травмы. Ее еще можно было спасти. Она была в сознании и просила наложить ей жгут на порванное бедро. Я схватила дорожную аптечку, но не обнаружила там ни йода, ни бинта, ни жгутов, — в аптечной коробке «папаша Фильзе» держал игральные карты и сигареты с наркотиком…

Мать скончалась от потери крови за минуту до того, как подоспела «скорая помощь»…

Я слезинки не уронила во время ее похорон. Тем более что у меня не было оснований тревожиться за свою судьбу: у «папаши Фильзе» неожиданно обнаружились довольно крупные деньги…

Через год я случайно познакомилась с Дутеншизером. Он был старше меня на тридцать лет…

Довольно воспоминаний! Воспоминания расслабляют, и это ни к чему…

Природа нарождает жизнь. Но природа безразлична к тому, постигнет или не постигнет живое существо ее высшие законы. Так и волны рациосферы, которые мы воспринимаем особыми органами в виде «мыслей из ниоткуда», безразличны к тем, кто их воспринимает. Так говорил Гурахан…

Но разве спрячешь от себя правду? Мне не ужиться с Фроммом. Мы оба будем хитрить, дожидаясь подходящей минуты, чтобы схватиться насмерть…

Сегодня ночью опять стучали в люк. Фромм караулил, зачем‑то напялив на себя пуленепроницаемый жилет. Я поймала взгляд, который, думаю, истолковала вполне верно. Теперь, когда нет Луийи и оба мы довольно обнажились друг перед другом, каждый боится насилия…

Все это я предчувствовала. Утром хмурый и злой Фромм предложить спать в разных помещениях.

— Я тебе больше не нужна?

— Есть обстоятельства. Они требуют, чтобы мы спали в разных помещениях…

Я посмотрела на него с презрением, но спорить не стала.

Передвинуть стол в кухне было невозможно, — мебель привинчивалась к полу, — но я нашла достаточное пространство между столом и холодильником и поставила там раскладную кровать, впрочем, очень удобную, для которой имелся отличный матрац и несколько комплектов цветного белья в пластиковых пакетах.

За ужином Фромм не проронил ни слова.

— Может, нам и питаться раздельно?

Он не поднял глаз.

— Не знаю.

— А я знаю. Если мы не найдем общего языка, мне придется уйти из убежища.

— Зачем же так? — Фромм брезгливо поморщился. Но мысль понравилась ему. Я это тотчас заметила.

Отныне он будет обдумывать этот вариант. Пусть обдумывает. Он вряд ли сознает, что это такое — его нынешняя жизнь. Он за жизнь принимает свои фантазии. Но так не бывает, чтобы не наступило протрезвление. Так не бывает…

Фромм ушел, но через четверть часа постучался ко мне. Я листала книжку, которую когда‑то, еще до операции, принесла в кухню‑столовую Луийя.