Зуров нервно дернул головой, презрительно посмотрел на Бунина:

— Вы-то, Иван Алексеевич, небось полагаете: прав Тимашев! И вы желаете большевикам победы. Так?

— Ну уж это мое дело, что я думаю!

— И все же! Разве вы боитесь свои мысли высказать вслух?

— Я желаю победы не большевикам, но России! — сдерживая закипающий гнев, произнес Бунин.

Зуров криво усмехнулся:

— А разве нынче Россия и большевизм не одно и то же? Прав Вишняк: желать победы большевикам — все равно что простить их кровавые злодеяния. И очень жаль, что нобелевский лауреат потерял память, забыл о миллионах кровавых жертв большевизма…

Бунин вскочил из-за стола, опрокинул на пол чашку:

— Как вы смеете говорить со мной столь дерзко?

— А, — злорадно крикнул Зуров, — задело за живое? Знать, правду я сказал!

— Вон из моего дома!.. — Бунин схватил стул, размахнулся, готовый опустить его на голову нахала.

Зуров резво отскочил, схватил со стола нож:

— Попробуй стукни!

Галя и Магда с испугом глядели на спорщиков. Между ними бросился Бахрах, а Вера Николаевна повисла на руке мужа:

— Ян, не надо! Не горячись!

— Ах, какой негодяй! — Бунин держался за сердце. — Я понимаю, что у него больная голова, но для чего мне терпеть такие издевательства! — И он беспомощно опустился на кушетку. Вера Николаевна полезла в аптечку за валидолом.

Эта история получила неожиданное и странное продолжение.

В марте 1943 года ясным, прозрачным утром Бунин вместе с Бахрахом отправился на автобусную остановку. На древнем и вдребезги разбитом, словно пережившем бомбежку, автобусе они направились в Ниццу.

В этом милом городке, где теперь чуть не на каждом шагу слышалась русская речь, Бунин направился в излюбленное кафе на Приморском бульваре. Как обычно показывая безрассудную храбрость, на весь зал ругал Гитлера, Муссолини, войну, голод. Доносчиков в то время развелось не меньше, чем где-нибудь в Берлине или Москве, и отчаянный нобелевский лауреат явно испытывал судьбу.

Бахрах краснел, бледнел, потел, но унять своего собеседника никак не умел.

Вдруг какой-то невзрачно одетый человек в низко надвинутой велюровой шляпе направился к их столику. Лицо у него было явно славянским — скуластым, белобрысым, с настороженным взглядом.

На мгновение задержавшись, он быстрым движением сунул под локоть Бунина какую-то бумагу.

Иван Алексеевич сразу почувствовал себя заговорщиком. С нарочито спокойным лицом он засунул бумагу в карман.

Поспешив закончить завтрак, они пошли к морю. Бахрах деловито огляделся и шепотом дал команду:

— Доставайте листовку!

В том, что это листовка движения Сопротивления, они оба не сомневались. За чтение подобного документа грозило суровое наказание — вплоть до концлагеря. Гитлеровцы шутить не любили!

Торопливо расправив бумагу, свернутую вчетверо, Бунин прочитал и ахнул:

— В спор Тимашева и Вишняка вмешался сам Милюков. Ах, как любопытно! Это его памфлет «Правда о большевизме». Я слыхал, что его размножают на пишущих машинках и распространяют с риском для жизни среди русских. — Спрятал бумагу в карман. — Надо быть аккуратней! Дома внимательно почитаем…

После скудного ужина в столовой «Жаннет» обитатели бунинского дома жадно слушали чтение мэтра — в руках он держал листовку, тайным путем полученную в Ницце.