— Не только Шекспира, но и Данте, и Гёте, а смолоду поругивал и Гомера. Но к последнему изменил свое отношение. Лев Николаевич всю жизнь органически не переносил ложь, в том числе ложь притворством любви к тому, что вовсе не любят, а это очень частый грех. Он полвека носился с мыслью «развенчать» Шекспира. Еще в пятьдесят пятом году, вернувшись с Севастопольских редутов в Петербург, он в редакции «Современника» много говорил об этом. Думаю, что уже тогда он ругал Шекспира, чтобы досадить страстным почитателям драматурга — Тургеневу и Дружинину (последний перевел на русский язык «Короля Лира»).

Бунин поежился от холода. Темь сделалась плотной.

— Пойдемте домой! — предложил он. — Будем пить вечерний чай с печеньем, которое напекла Вера Николаевна. Я уже пробовал — очень вкусно.

Подымаясь в гору, в темноте осторожно наступая на каменистую дорогу, сказал:

— Да, Шекспир остался на пьедестале. Но сколько других, пусть меньших, но все же в свое время гремевших «гениев» носили на руках, а потом забыли о них. И порой забыли напрасно.

— Вы о Державине?

— Да, о нем! — И Бунин раскатистым голосом продекламировал:

На темно-голубом эфире

Златая плавала луна:

В серебряной своей порфире

Блистаючи с высот, она

Сквозь окна дом мой освещала

И палевым своим лучом

Златые стекла рисовала…

Бахрах продолжал:

На лаковом полу моем.

Сон томною своей рукою

Мечты различны рассыпал…

— Здорово этот татарин сочинил! Без него и Пушкина не было бы. Державина у нас все-таки не ценят так, как он того заслуживает. Поэт совершенно изумительный! Ведь это надо так сказать: «Палевый луч луны»! Лучше не придумаешь. А вы, лев Сиона, молодец! Помнить наизусть Державина — прекрасно! Какая удивительная судьба — десять лет пребывал в солдатском звании, с ворами и шулерами общался — и вот вам! — взлетел на самую вершину государственной власти: сенатор, министр, кавалер высших наград. Любимец императрицы! Конечно, и времена другие были, золотые, не то что нынешние, даже правители выродились в уродов вроде Гитлера или Муссолини. Да и людишки обмельчали. Запал не тот, что лет двести назад! Эх, Аля, а песни какие были — заслушаешься! — Бунин вдруг грянул на всю округу, заглушая разбушевавшиеся стихии, а Бахрах ладно поддержал:

Гром победы, раздавайся!

Веселися, храбрый Росс!

Звучной славой украшайся:

Магомета ты потрес.

Славься сим, Екатерина,

Славься, нежная к нам мать!

В окнах «Жаннет» зеленовато засветились огоньки: там собирались на вечерний чай.

Гром победы все чаще долетал до Граса.

Жарким полднем 25 августа сорок четвертого года, когда сухой ветер с востока шевелил листья пальм и платанов, Бунин сидел в саду, развалившись в плетеном кресле и полной грудью вдыхая запах трав, цветов и хвои. Над его головой, отбрасывая тень, густо разросся куст гелиотропа.

Рядом, на таком же кресле, возлежал Бахрах, внимательно слушавший патрона.

— Чтобы стать настоящим писателем, следует позабыть о многих мирских радостях. Необходимо с головой уйти в работу. Когда-то Толстой мне говорил… — И Бунин стал изображать чуть шамкающую речь великого старца: — «Вы думаете, мне хочется работать? Вовсе нет, порой силком усаживаю себя за стол. С семи утра и до полдня обязательно работаю. Иначе нельзя!»

— Да, Иван Алексеевич, лень одолевает многих талантливых от природы литераторов, не хватает им трудолюбия.