Вера Николаевна замахала руками:

— Господь с вами, Александр Васильевич! Отвыкла я, да и надеть нечего… Нет, нет! Лучше не просите.

Отправились вдвоем. Шли мимо ярких витрин, красочных реклам, праздничной пестрой и веселой толпы — словно никогда не было войны!

В ресторане «Тройка» начали с устриц и анжу, потом перешли на куропаток — под красное бордо. Затем было много съедено и выпито. Бахрах, пьяненький, счастливо улыбался:

— Если бы вы знали, Иван Алексеевич, как мне приятно хоть чуть-чуть отблагодарить вас. Ведь вы с Верой Николаевной мне, быть может, жизнь спасли, когда в Грасе у себя приютили…

— Полноте, батенька, это я вам признателен. Вы были таким замечательным собеседником. Помните наши вечерние прогулки? Сколько во мне тогда сил и надежд было. А теперь — все! В тираж вышел…

Бахрах смущенно улыбнулся: что, мол, делать. Потом кивнул официанту:

— Соберите нам в сумку, дома поесть: хорошую рыбу, фрукты. Не забудьте положить пулярку и бутылочку, нет — две белого пуи.

Они вышли на улицу ночного Парижа, сели в такси и отправились на рю Жак Оффенбах.

Вера Николаевна, словно догадавшись, что праздник из ресторана мужчины перенесут в домашнюю обстановку, спать не ложилась, чуть приодевшись, дожидалась мужа и Бахраха.

И вот они появились, раскрасневшиеся, веселые, шумные.

Сели за стол, открыли вино. Вспоминали грасское «сидение», которое в нынешний вечер казалось уже романтичным и даже в чем-то счастливым. Вдруг Вера Николаевна спохватилась:

— Тебе, Ян, гора поздравительных открыток — завтра уже Новый год! И пришло письмо — вот оно! — отгадай, от кого? Да, от Марии Самойловны!

Бунин был растроган. Он распечатал конверт, заляпанный множеством почтовых марок, вынул голубоватую страничку, исписанную округлым четким почерком. Начал читать — и лицо его недоуменно вытянулось.

— Ничего не понимаю, какая-то чушь! Послушайте сей перл: «Я должна уйти от вас, чтобы чуть-чуть уменьшить ваш удар. У вас есть ваш жизненный путь, который вас к этому привел. Я вам не судья. Я отрываюсь от вас… Я чувствую ваш крестный путь…» Какая-то ахинея!

Вера Николаевна встревоженно поднялась со своего места, положила руку мужу на плечо:

— Что случилось, чем мы обидели Цетлину?

— Вот, фраза об этом: «Вы ушли в официальном порядке из Союза писателей с теми, кто взял паспорта… Этим вы нанесли эмиграции большой удар». Цетлина спятила, разве это преступление? Все уходили — и я ушел.

Бахрах принялся хохотать — весело, до слез, так что сам Бунин чуть улыбнулся.

— Ну развеселила меня Цетлина! — Бахрах никак не мог остановиться, смех вновь находил на него. — Этот самый Союз писателей и журналистов, который мы создали еще в двадцать первом году, после войны совсем не работал, развалился. Помните, Иван Алексеевич, когда некоторые его члены, как Алексей Ремизов, взяли советские паспорта, то их из союза изгнали? Тогда и я ушел из него — в знак протеста, и вы, Вера Николаевна, и Леня Зуров, и Вадим Андреев с Сосинским… Да мало ли кто ушел! Это наше личное дело. А почему вдруг Цетлина стала переживать за творческое объединение, к которому никакого отношения никогда не имела?

— Я это тоже хотел бы знать, зачем ей нужно из мухи делать слона? — продолжал удивляться Бунин. — Да и почему я должен оставаться в организации, которой руководит человек, четыре года носивший фашистскую форму, — Зеелер? — Он помолчал, вздохнул: — И все же жаль, что так вышло.