С той поры минуло полстолетия, но Василий, полысевший и согнувшийся, каждый раз подходил в прихожей к Станиславскому и, протягивая калоши, требовательно произносил:

— Вы уж, барин, наденьте калошики…

— Да, нынче погоды переменчивые, — улыбался Станиславский.

— Ишшо какие! — Василий предпочитал не замечать иронии барина. — Скверные погоды… Так что позвольте, я вам калошики как раз надвину. Ботиночки лаковые, попортите…

Когда Бунин впервые увидал Василия, то не удержался:

— Фирс, убей меня бог, настоящий Фирс из «Вишневого сада».

Эта кличка так и осталась за Василием, любившим вспоминать «правильные времена», то есть времена, давным-давно ушедшие, крепостные.

За домом шел большой сад. Летом, в хорошую погоду, тут устраивались репетиции, публичные чтения и, конечно, ужины. Под тенистыми сводами беседок здесь пили шампанское Александр Блок и Федор Шаляпин, Евгений Вахтангов и Максим Горький, Мстислав Добужинский и Айседора Дункан.

Тонко звенели бокалы, мягко стучали по тонкому фарфору серебряные ножи и вилки, пенилась заздравная чаша. В канделябрах потрескивали, взвивая тонкие струйки дымков, десятки свеч (электрические лампы в начале застолья погасли). Выпили за здоровье новорожденного, за хозяйку, за Художественный театр, за Учредительное собрание.

— Господи! — перекрестился Бунин. — Мы отдыхаем, как в наивные прелестные времена наших дедушек и бабушек, во времена кринолинов, дуэлей, картежников, гусаров-усачей, когда уланы носили мундиры с ранжевыми отворотами, а желание юных дворян служить в кавалерии можно было сравнить лишь с безумной страстью к женщинам и отваге.

— И кутежи по три дня без отдыха! — вдруг раздался могучий голос.

Все повернули головы.

Дверной проем занимала гигантская фигура общего любимца — Владимира Алексеевича Гиляровского, дяди Гиляя. Этот человек словно нарочно появился на земле, чтобы испытывать себя опасностями и приключениями. Природа наградила его чудовищной силой. Уже в гимназическом возрасте он легко сгибал пятаки и ломал подковы. В четырнадцать лет «взял» из берлоги первого своего медведя. Через три года, бросив богатый дом отца, бежал бурлачить на Волгу. Дружил с ворами и бандитами. И в то же время принят в самых аристократических салонах. Статьями Гиляровского о социальном «дне» зачитывалась вся Россия.

— Ну, кутить и мы умеем! — рассмеялся Бунин. — Пить и гулять да других забот не знать! Это наше, российское, так сказать, родовая черта.

— За стол, за стол! — заворковала Мария Петровна, усаживая Гиляровского на почетное место — возле юбиляра.

— Пусть выпьет вначале штрафную! — скомандовал Коненков. — Уж будьте любезны, дядя Гиляй!

— Владимира Алексеевича и литровый кубок не испугает! — залился хохотом Москвин. — Вон какой удалец, прямо витязь с картины Васнецова. И годы не берут!

— Обратите внимание, Владимир Алексеевич, какой славный стол у Марии Петровны! — вступил в разговор художник Симов, успевавший расправляться с ароматными громадными раками, запивать их пивом и одновременно со всем этим делать наброски гостей на кусочках белого картона, лежавшего у него между тарелок. — Тут хлеба не достанешь, а нам праздник закатили!

— Особенно луковый суп, ах, духовитый! — восторгнулся Москвин. — Секрет знаете, Мария Петровна?

— Не я, — улыбнулась польщенная похвалой Мария Петровна. — Это наш повар. Надо умело спассеровать лук, подобрать хорошие томаты…

Бунин поднялся с бокалом белого вина:

— И все же, господа, я хочу сказать тост.