|
Мы часами ездили по темным дорогам Тосканы, и я болтала столько всяких глупостей о самой себе, а он слушал! О, как удивительно он слушал! Зачем ему было носиться ночью по всей Тоскане, если бы он совершенно мной не интересовался? Он обещал отыскать нас в отеле в Риме — это третье! «Нас», а не «меня»! Ой, в этом-то и была вся загвоздка! Никакой уверенности, что он явится ради меня! На самом деле он не сказал ровно ничего, что прямо свидетельствовало бы об этом. Единственное, что он сказал: Ева, мол, милая и веселая! О милая и веселая Ева, не отбирай у меня моего единственного маленького агнца, ведь у тебя целое стадо баранов!
Мы прибываем через несколько минут. Мое сердце забилось сильнее при мысли о Риме и о возможности встретить Леннарта, а еще в надежде, что вопреки всему он, быть может, явится ради меня. — Вообще-то это несправедливо, — неожиданно заявила Ева. — Только из-за того, что ты влюблена, ты получаешь от поездки в Италию гораздо больше, чем я! Если я вижу красивый пейзаж, то я нахожу, что это просто красивый пейзаж. Но ты, влюбленная, просто подпрыгиваешь и совершенно таешь от восторга. Собственно говоря, несправедливо, что мне пришлось заплатить за поездку столько же, сколько тебе! — А ты не можешь в таком случае влюбиться немного в господина Мальмина? — предложила я. — Чтобы получить за свои деньги еще хоть какое-то преимущество. В огне твоей всепоглощающей любви Колизей и термы Каракаллы станут для тебя фантастическим переживанием! Но Ева сказала — она, мол, не так бедна, чтобы влюбляться в господина Мальмина ради презренной выгоды. — Ева, помолчи, — сказала я, положив руку на ее плечо, — посмотри на эти уродливые ветхие «доходные» дома! Знаешь, что это такое? Это первые постройки Рима, понимаешь, это — начало Вечного города… о Ева! — Да, конечно, первые постройки! — радостно подхватила Ева. — Эти дома, кажется, не ремонтировались со времен Ромула и Рема.
XVII
Солнце пылало над римским Форумом, и воздух трепетал от жары. На камнях, оставшихся от ростры Цезаря, сидели мы с Евой, благоговейно рассматривая окружавший нас выветрившийся мрамор. Ева, конечно, по-прежнему думала о смерти, потому что вдруг сказала: — Послушай, Кати, я сижу здесь и думаю об одном. Представь себе, как вообще-то мало людей осталось в живых. Большинство ведь уже давным-давно умерло! — Да, нас всего-то несколько и осталось, — сказала я, внезапно почувствовав такую благодарность за то, что принадлежу к тем, кто еще может видеть розы вокруг храма Весты и ощущать лицом солнечное тепло, глядя вверх на мраморную капитель Диоскуров. Ах, как они были мертвы — все эти, властители мира, некогда жившие здесь и решавшие судьбы всего человечества! Зато господин Мальмин, и фру Берг, и господин Густафссон, и все мы прочие, мы были живы! Мы бродили тут на солнцепеке на абсолютно живых ногах, и наши живые голоса наполняли воздух бездумной болтовней. Собственно говоря, мы не принадлежали к этому миру. Он не для живых! Нельзя было Фриде Стрёмберг расхаживать тут в пестром, с крупными цветами, летнем платье. Я хотела видеть здесь фигуры в белых тогах, и они должны были странствовать среди позолоченных гигантских статуй, памятников и великолепных мраморных дворцов, сверкающих золотом и лазуритом, а не среди разрушенных столбов колоннады и выветрившихся каменных развалин. Прочь отсюда и господин Мальмин! Я хотела бы слышать, как Цезарь со своей ростры обращает речи к римлянам. Я хотела бы видеть, как лицо Юния Брута искажается ненавистью в тот миг, когда он поднимает кинжал на своего господина и друга! Я хочу, чтобы сегодняшний день был не обычный сентябрьский день две тысячи лет спустя, а чтобы мы перенеслись в мартовские иды 44 года до нашей эры. |
