|
И над древними погостами усопших предков кружило черное воронье... В двери вагонной камеры откинулось окошко, выглянуло круглое лицо солдата, он поставил кружку с чаем и хлеб. — Ты, мил человек, не за политику ли страдаешь? — Нет. Я кассы брал. Со взломом. — Хорошо ли это — чужое у людей отымать? — Затем и поехал в Европу, чтобы своих не обидеть. — Тебя зачем в Питер-то везут?. — Вешать. — Чаво-чаво? — Повесят, говорю. За шею, как водится. — Так надо бы у немцев остаться. Они, чай, добрее. — Все, брат, добренькие, пока сундуков их не тронешь. Тут политика простая: мое — свое, твое — не мое. — И я так думаю, — сказал солдат. — Ты мое тока тронь, я тебе таких фонарей наставлю, что и ночью светло покажется... Поезд, наращивая скорость, лихорадочно поглощал нелюдимые пространства, и кружило над погостами воронье. «Banko, banko, banko», — отстукивали колеса, а в памяти Полынова навсегда утвердился загадочный No XVC-23847/ А-835. ...Вацек не ошибался: этот человек способен на все! 3. В СЛАДКОМ ДЫМУ ОТЕЧЕСТВА Молодой штаб-ротмистр Щелкалов встретил его в кабинете, стоя спиною к черному вечернему окну, в квадрате которого соблазнительно пылали фееричные огни Петербурга. — Поздравляю с прибытием, — начал жандарм приветливо. — Как помнится всем из гимназической хрестоматии, «и дым отечества нам сладок и приятен». Итак, вы снова в любезных сердцу краях, а посему стесняться вам уже нечего. Конечно, вы ехали сюда, заранее решив, что говорить с нами не станете... Ведь так? — Примерно так, — не возражал Полынов. Щелкалов уселся в кресле, спросив душевно: — Между нами. Как там условия в Моабите? — Дрянные. Много бьют и мало кормят. — А в наших «Крестах»? — Лучше. Но похоже на монастырь для грешников. — Что делать? Пенитенциарная система. Испытание человека одиночеством. Вас оно не слишком угнетает? — Да нет. Спасибо. Я люблю одиночество. — А почему любите, позволю спросить вас? — По моему мнению, человек бывает сильным, когда становится одинок. Одиночка отвечает только за себя. В толпе же индивидуум обречен жить мнением толпы... стада! А лучшие мысли все-таки рождаются в трагическом одиночестве. Щелкалов не стал ломать голову над сказанным ему: — В некоторой степени все это отрыжка ницшеанства. Правда, я не большой знаток всяких там философий. Но кое-что, признаться, почитывал... Хотя бы по долгу службы. Можно я буду называть вас по имени-отчеству? Кажется, Глеб Викторович? — А мне все равно. И вам тоже. Вы ведь, господин штаб-ротмистр, сами догадываетесь, что это мое фиктивное имя. — Может, представитесь подлинным? Я, как следователь, обязан выяснить, кто вы такой... Наверное, социалист? Эта фраза привела Полынова в игривое настроение: — Избавьте! Социалисты желали бы создать такой государственный строй, при котором я буду для них попросту вреден, и таких, как я, они постараются сразу уничтожить. — Согласен, — кивнул Щелкалов. — Но существует немало оттенков общего недовольства: безначальцы, махаевцы, анархисты и прочая «богема революций». Достаточно вспомнить взрыв ресторана «Бристоль» в Варшаве, взрыв бомбы в одесском кафе Либмана. |
