Под сводом ворот ночью качался фонарь с крашеной железной решеткой — ужасная вывеска этого места страданий.

Накануне того дня, когда Морис, Лорен и Женевьева завтракали вместе, глухой стук колес потряс мостовую набережной и окна темницы; потом стук прекратился перед воротами и стрельчатым сводом; жандармы постучались в ворота эфесами сабель, ворота отворились, карета въехала во двор, и когда ворота опять повернулись за нею на петлях, когда засовы скрипнули, — из нее вышла женщина.

Перед нею в ту же минуту зевнула дверца и поглотила ее. Три или четыре головы, которые высунулись было при свете факелов, чтобы взглянуть на узницу, снова погрузились во мрак; потом послышался грубый смех и прощания нескольких человек, которые удалились и которых не было видно.

Привезенная женщина оставалась за первой комнаткой с жандармами; ей надо было пройти еще во вторую, но она не знала, что для перехода необходимо поднять ногу и наклонить голову, потому что внизу был высокий порог, а вверху свод, наклоненный вниз.

Узница, вероятно, еще не привыкшая к архитектуре тюрьмы, хоть и прожила в ней довольно долго, забыла опустить голову и ударилась о железный брус.

— Вы ушиблись, гражданка? — спросил ее один из жандармов.

— Нет, — спокойно отвечала она и прошла без малейшей жалобы, хотя удар о железо оставил у нее под бровью почти кровавую полосу.

Вскоре показалось кресло сторожа, кресло, чрезвычайно уважаемое заключенными, потому что страж темницы есть раздаватель милостыни, а для узника важна каждая милость; часто малейшая ласка меняет его мрачное небо на лучезарный свод.

Сторож Ришар, погруженный в кресло, — сознание своей значительности не оставило его, даже когда раздался стук решеток и колес, известивших о прибытии гостей, — придверник Ришар понюхал табак, взглянул на узницу, развернул толстый реестр и начал искать перо в маленькой деревянной чернильнице, в которой чернила, засохшие по краям, еще образовали немало кашищы, как в кратере вулкана еще остается жидкая лава.

— Гражданин, — сказал старший конвойный, — распишись в получении, да поскорее, нас ждет Коммуна.

— За мною дело не станет, — отвечал привратник, долив в чернила несколько капель вина, которое оставалось на дне стакана. — Слава богу, успел набить руку. Имя и фамилия, гражданка?

И, обмакнув перо в импровизированные чернила, он собрался писать внизу страницы, исписанной уже на семь восьмых, в то время как стоявшая позади его кресла гражданка Ришар, женщина с добродушным взглядом, пости с благоговейным удивлением смотрела на печальную, благородную, гордую узницу, которую он допрашивал.

— Мария-Антуанетта-Жанна-Жозефа Лотарингская, австрийская эрцгерцогиня, французская королева, — отвечала узница.

— Французская королева! — повторил страж, с удивлением привстав и опираясь на ручки кресла.

— Французская королева! — повторила узница тем же тоном.

— Иначе — вдова Капет, — сказал конвойный.

— Под каким же из двух имен записывать? — спросил сторож.

— Как хочешь, только поскорей, — отвечал конвойный.

Тюремщик снова опустился в кресло и с заметным трепетом пальцев внес в список имя, фамилию и титул, продиктованные узницей. Покрасневшие от времени чернила этих строк и теперь еще видны в реестре, хотя крысы республиканской тюрьмы изгрызли этот листок на самом интересном месте.

Жена Ришара все еще стояла за креслом мужа; она только сложила руки с чувством религиозного сострадания.

— Ваши лета? — спросил сторож.