Но кавалер не мог со своего места видеть королеву: ширмы были задвинуты; они раздвинулись, только чтобы пропустить священника, и снова сомкнулись за ним.

Когда вошел Мезон Руж, между королевой и священником уже завязался разговор.

— Милостивый государь, — говорила она резким и гордым голосом, — так как вы присягнули именем республики, именем которой произносят надо мною приговор, то я не могу иметь к вам доверия. Мы молимся не одному богу.

— Сударыня, — отвечал Жирар, взволнованный таким презрительным признанием, — умирающая христианка должна умирать без ненависти в сердце и не должна отвергать своего бога, в каком бы виде ни представлялся он ей.

Мезон Руж сделал было шаг вперед, чтобы растворить ширмы, в надежде что, заметив его, узнав, какая причина привела его, она переменит свое мнение касательно аббата, но жандармы приметили его движение.

— Но ведь я причетник, — сказал Мезон Руж.

— Если она отказывает священнику, то ей не нужен и причетник, — возразил Дюшен.

— А может быть, она и согласится, — сказал кавалер, возвышая голос, — не может быть, чтобы не согласилась.

Но Мария-Антуанетта, поглощенная волновавшими ее чувствами, не могла ни слышать, ни узнать голос кавалера.

— Уйдите, милостивый государь, уйдите и оставьте меня в покое! — говорила она Жирару. — Мы живем теперь во Франции под правительством свободы; дайте же и мне свободу умереть, как я желаю.

Жирар попытался было сопротивляться.

— Оставьте же меня, милостивый государь, — сказала она, — говорю вам, чтобы вы оставили меня!

Жирар еще раз заикнулся.

— Я этого хочу, — сказала королева с жестом Марии-Антуанетты.

Жирар вышел.

Мезон Руж бросил взгляд за перегородку, но узница стояла, обернувшись к ней спиной.

Помощник палача прошел мимо аббата; он нес в руке связку веревок.

Два жандарма оттолкнули кавалера к дверям прежде, нежели, ослепленный, оглушенный, он успел испустить крик или сделать движение для исполнения своего замысла.

Он очутился с аббатом в коридоре, из коридора оттеснили их до тюремной конторы, где уже распространилась молва об отказе королевы и где австрийская гордость Марии-Антуанетты послужила для одних темой самой грубой брани, в других — возбудила тайное удивление.

— Идите, — сказал Ришар аббату, — возвратитесь домой, если она вас гонит, и пусть она умирает как хочет.

— А что, ведь она права; я поступила бы точно так же, — шепнула жена Ришара.

— И дурно поступила бы, гражданка, — сказал аббат.

— Молчи, жена, твое ли это дело? — проговорил привратник, вытаращив глаза. — Ступайте, аббат, идите…

— Нет, — отвечал Жирар, — я буду сопровождать ее даже против ее воли… пусть хоть одно слово, если только она его выслушает, напомнит ей обязанности истинной христианки. Притом же Коммуна приказала мне, и я должен повиноваться Коммуне.

— Хорошо, но в таком случае отошли своего причетника, — сказал грубым тоном майор, командовавший вооруженной силой.

Это был Граммон, когда-то актер французской комедии.

Глаза кавалера сверкнули, как две молнии, и он запустил руку за жилет.

Жирар, знавший, что у него за жилетом кинжал, остановил кавалера умоляющим взглядом.

— Пощадите мою жизнь, — шепнул он. — Вы видите, что для вас все кончено. Не погубите же нас вместе с ней! Я расскажу ей про вас дорогой, клянусь вам; скажу, чем рисковали вы, чтобы взглянуть на нее в последний раз.