Полицейские не могли удержаться от смеха. Лорен засунул руку в карман.

— И это во время исправления моей должности! — сказал Симон, побагровев от бешенства.

— Кто же из нас не исправляет своей должности! — отвечал Лорен.

Лорена посадили в фиакр и повезли во Дворец правосудия.

LI. Лорен

Если читатель во второй раз последует за нами в революционный суд, то мы застанем Мориса на прежнем месте, только увидим, что он бледный и тревожнее прежнего.

В ту минуту, как мы поднимаем занавес над мрачной сценой, куда увлекли нас скорее обстоятельства, нежели собственное желание, присяжные были заняты голосованием по только что выслушанному делу: двое обвиняемых, уже нарядившихся для эшафота — многие поступали так, насмехаясь над судьями, — разговаривали со своим защитниками, походившими в этом случае на врачей, которые отчаиваются в своем пациенте.

С десяти часов утра присяжные приговорили к смерти уже шестерых обвиняемых. Теперь на скамье подсудимых сидели двое, ожидавшие ответа на вопрос — жизнь или смерть.

Присутствующие, освирепевшие от привычки к этой трагедии, сделавшейся любимым их зрелищем, — присутствующие подготовляли судей своими возгласами.

— Посмотри-ка, посмотри на этого высокого, — говорила одна чулочница, у которой вместо чепчика был надет шиньон с трехцветной кокардой шириной в ладонь. — Посмотри, как он бледен, совершенно мертвый!

Осужденный взглянул на женщину с презрительной улыбкой.

— Полно говорить вздор, — заметила ей соседка, — видишь, он смеется.

— Да, сквозь слезы.

Какой-то ротозей из предместья взглянул на карманные часы.

— Который час? — спросил у него товарищ.

— Без десяти час. Вот уже три четверти часа как тянется дело.

— Совершенно как Донфроне: в полдень приехал, а в час уже повесили…

Морис слушал эти толки, не обращая на них внимания; каждый в эту минуту был занят какой-то главной мыслью, угнетавшей его и отчуждавшей от людей. Сердце Мориса билось неровно; время от времени страх или надежда как будто останавливали ход его жизни, и эти беспрестанные колебания как будто разбили чувствительность в его сердце и заменили ее расслаблением.

Присяжные возвратились после совещания, и, как следовало ожидать, президент объявил смертный приговор двум подсудимым.

Они вышли твердым шагом; в эту эпоху все умирали героями.

— Гражданин публичный обвинитель против гражданки Женевьевы Диксмер! — раздался зловещий голос экзекутора.

Морис задрожал всем телом; на лице его выступил холодный пот.

Узенькая дверь, через которую входили обвиняемые, отворилась, и вошла Женевьева. Она была одета в белое; волосы ее были причесаны с прелестным кокетством; вместо того, чтобы остричь их, как делали многие женщины, она завила их и расположила рядами, потому что бедная Женевьева до последней минуты хотела казаться прекрасной своему избраннику.

Морис увидел Женевьеву и почувствовал, что все силы его, которые он собрал на этот случай, изменили разом; однако он ждал этого удара, потому что уже двенадцать дней не пропускал ни одного заседания, и уже три раза слух его поражало имя Женевьевы, произносимое публичным обвинителем.

Все, кто видел появление этой прекрасной женщины, испустили крик: одни от злости — в это время были люди, ненавидевшие всякое превосходство, превосходство красоты, как превосходство капитала, гения или рождения, — другие от удивления, некоторые от жалости.

Женевьева различила между этими смешанными криками, без сомнения, один, потому что она обернулась в ту сторону, где стоял Морис, покуда президент перелистывал дело, исподлобья посматривая на обвиняемую.