— Как зовут этого муниципала? — спросила она у Мориса.

— Это гражданин Мерсеваль, — отвечал молодой человек. Потом прибавил, как бы извиняясь за его грубость: — Каменотес.

Мерсеваль, услыхав это, покосился на Мориса.

— Ну! Ну! — сказала жена Тизона. — Доканчивай скорей свою сосиску и полбутылки вина, пора убрать.

— Это не вина австриячки, ежели я завтракаю в эти часы, — проворчал муниципал. — Если бы в ее власти было заставить убить меня 10 августа, она бы сделала это; зато в тот день, в который она чихнет в мешок, я буду в первых рядах, как прикованный к своему месту.

Моран побледнел, как мертвый.

— Пойдемте, пойдемте, гражданин Морис, — сказала Женевьева, — пойдемте туда, куда вы хотели нас вести; здесь, мне кажется, я как будто сама в заключении, мне душно.

Морис повел Морана и Женевьеву; часовые, предупрежденные Лореном, пропустили их беспрепятственно.

Он поставил их в маленькое углубление верхнего этажа, так, что в то время, когда королева, принцесса Елизавета и дочь королевы должны были подняться на галерею, августейшие заключенные непременно прошли бы мимо них.

Так как прогулка назначена была на десять часов и оставалось только несколько минут до этого времени, то Морис не только не оставил друзей своих, но еще, чтобы и малейшее подозрение не пало на это предприятие, хотя не совсем правильное, встретив гражданина Агриколу, взял его с собой.

Пробило десять часов.

— Отворите! — крикнул голос снизу. Морис узнал его — это был голос генерала Сантера.

В ту же минуту караульные бросились к ружьям, заперли решетки, часовые зарядили свои ружья. Тогда по всей башне раздались звуки железа и шагов, которые сильно подействовали на Морана и Женевьеву, ибо Морис заметил, как они побледнели.

— Сколько предосторожностей, чтобы уберечь трех женщин! — проговорила Женевьева.

— Да, — сказал Моран, стараясь улыбнуться. — Если бы те, которые замышляют освободить их, были на нашем месте и видели бы то, что мы видим, то это отняло бы у них охоту.

— И точно, — прибавила Женевьева, — я начинаю думать, что они не спасутся.

— И я на это не надеюсь, — отвечал Морис.

С этими словами он наклонился к решетке лестницы.

— Тише, — сказал он, — вот заключенные.

— Назовите мне их, — проговорила Женевьева, — ведь я никого не знаю.

— Первые две, что идут по лестнице, — это сестра и дочь Капета. Последняя, впереди которой бежит собачка, Мария-Антуанетта.

Женевьева сделала шаг вперед. Моран, напротив, вместо того чтобы смотреть, прижался к стене.

Его губы были бледней камней башни.

Женевьева в своем белом платье и со своими прекрасными, светлыми глазами походила на ангела, ожидающего пленниц, чтобы осенить горестный путь их и мимоходом освежить сердце мгновенной радостью.

Принцесса Елизавета и дочь королевы прошли, бросив взгляд удивления на пришельцев; нет сомнения, первой пришла мысль, что это были те, которые подали им знак, ибо она живо повернулась к своей спутнице и, пожимая ей руку, уронила платок свой, как бы желая тем предупредить королеву.

— Сестрица, — сказала она, — я, кажется, уронила свой платок.

И она продолжала подниматься по лестнице с юной принцессой.

Королева, тяжелое дыхание и легкий, сухой кашель которой показывали, что она нездорова, нагнулась, чтобы поднять платок, упавший к ногам ее, но собачка проворнее ее схватила его и пустилась с ним к принцессе Елизавете.