— Ты не забыл, что вчера была годовщина маминой смерти? — спросила дочь.

— Нет, — ответил он.

— Я была в колумбарии. Надо подновить надпись на плите. Какой краской лучше сделать, золотой или черной?

— А серебряной нельзя?

— Нет. У них только золотая и черная.

— Тогда как хочешь.

— Мы ездили к маме вместе с Эллочкой Гайкян. Она сказала, что Милочка умерла еще весной. Ты это знал?

— Да, — сказал Свечников.

И Эллочка, и Милочка были подруги жены. Она их называла приятельницами. В Лондоне жена жила замкнуто, а по возвращении в Москву стала вдруг необыкновенно общительной. В доме вечно толклись незамужние соседки, портнихи, соученицы по гимназии или по курсам, ушедшие на дно в Петрограде и вынырнувшие в Москве. Жена рассказывала им про Англию. Особенно часто повторялась история о том, как она разоблачила няньку их годовалой дочери. Девочка стала вялая, не улыбалась, не играла с игрушками. Жена заподозрила неладное, стала следить за нянькой, и обнаружилось, что эта хитрая старая мисс в бутылочку с молоком всякий раз добавляет немного виски, чтобы ребенок не плакал и все время спал. Сама же тем временем спокойно погружалась в чтение. Как вы думаете, что она читала? ' Жена делала интригующую паузу и сообщала: Библию. Слово ханжество она произносила с таким омерзением, словно ничего более ужасного ей в жизни не встречалось.

С той же нянькой жена объяснялась чуть ли не знаками, в лавках ее тоже плохо понимали, но в Москве она взяла манеру на людях заговаривать со Свечниковым по-английски, словно это был ими придуманный и понятный только им одним тайный язык двух любящих сердец. Он злился, нервничал и не отвечал.

То, что осталось от жены, лежало в керамической урне, урна — в бетонной стене колумбария на Донском кладбище. Ниша была достаточно просторной, и надпись на плите высекли с тем расчетом, чтобы хватило места еще на одно имя. Гнить в земле Свечников не хотел. Очевидная неопрятность этого процесса пугала и делала бессмысленной всю прожитую жизнь. Люди его круга и возраста предпочитали огонь, пусть не живой, а бьющий из газовых горелок Донского крематория.

— Ты когда приезжаешь? — спросила дочь.

Он назвал день, время прибытия и номер поезда.

— Я встречу тебя на машине, — сказала она. — Пока.

— Пока.

— Мне не нравится, как ты со мной прощаешься. Ну-ка поцелуй меня!

Это у нее было от матери. В последние месяцы та знала единственный способ защититься от подступающего ужаса. Поцелуй меня! Поцелуй меня!

— Целую, — сказал Свечников и повесил трубку.

— Для начала, — усевшись на подоконник, заговорил Даневич, — хочу задать вам один вопрос. Знаете ли вы, что сам Заменгоф дважды выдвигал проект радикальной реформы эсперанто?

— Ну, — ответил Свечников.

— Так знаете или нет? А то гомаранисты это скрывают.

— Дальше, — предложил Свечников.

— Известно ли вам, что этот проект во многом совпадал с идеями де Бофрона?

— Ты обещал один вопрос, а это уже второй.

— Не второй, а вторая половина первого, — нашелся Даневич.

— Ну. Дальше, — сказал Свечников, совместив свои предыдущие ответы на первую половину вопроса, а вторую оставив без ответа.

Он уже предвидел, что этот вопрос имеет, по крайней мере, еще одну, третью половину, и оказался прав.

— Так почему же, — спросил Даневич, — ваш Заменгоф не принял идо, в котором воплотились его собственные идеи?

— Потому что эсперанто — не машина, где одну деталь можно заменить другой, технически более совершенной.