– Продержись, пожалуйста, до завтра, – попросила я.

Ира кивнула, и я видела, чего ей стоил этот кивок. Только за утро она уже высадила полпачки сигарет – к счастью, в апартаментах разрешалось курить на балконе.

Сумки свои мы собирались оставить в квартире тёти Зины. Она, уже одетая, подкрашенная, аккуратно причёсанная, ждала в прихожей. Скользнула взглядом по измученному личику Таракановой, спросила: может, дать таблетку аспирина? Ира отказалась вежливо (для Иры), а тётя Зина поджала губы: она была уж слишком наблюдательной и чувствовала недосказанность, висевшую в воздухе, как топор в курилке. Но не стала ни о чём спрашивать.

Приехал Боря. Он и взрослый был спокойный, как Конфуций, – ничему не удивлялся. Гости так гости, кладбище так кладбище. Сумки нам было велено взять с собой, так как Центральное кладбище находится по дороге в аэропорт и Боре будет нетрудно нас подвезти.

Мы ехали по уже знакомой улице Карла Маркса, Ира впереди, а мы с тётей Зиной на заднем сиденье. Тётя Зина рассказывала про Ксению Михайловну, как та учила её английскому языку, не подозревая, что это станет профессией и призванием девочки (вот и я стала учить французский только благодаря Ксеничке!).

– Зинаида Петровна, а вы помните, когда в первый раз увидели Ксению Михайловну?

– Они были с Ксеней дома, когда крёстная привезла меня. Это был сорок четвёртый год. Тогда мы все жили в одной комнате – я, крёстная, Ксения Михайловна и Ксеня. И когда у взрослых возникали какие-то серьёзные разговоры, если им нужно было что-то обсудить, они стояли у окна и говорили очень тихо, не вмешивая в эти свои проблемы ни меня, ни Ксеню. У крёстной к Ксении Михайловне было особенно трепетное отношение. Она потом долго болела, но, когда ещё могла говорить, сказала: «Меня похоронишь рядом с Ксенией Михайловной». Я думала, не получится: это ведь Центральное кладбище, у нас в городе его называют «Третий Хабаровск». Полмиллиона людей там лежит, сейчас уже только подхоранивают. И место было у Ксении Михайловны такое маленькое, меньше, чем кухня наша, ещё и дерево рядом – монгольский дуб, как на Хехцире…

Крёстная умерла в девяносто третьем году, тогда не было такой техники, как сейчас. Я сначала собиралась в могилу Ксении Михайловны поставить крёстнин гроб. А когда пришла на кладбище, то мужики-рабочие мне сказали, что смогут вырыть рядом. Дубок упирается теперь в угол оградки, а крёстная и Ксения Михайловна лежат вместе…

– Дети приезжали на похороны?

– Были все трое – Юля, Саша, Ксеня. Но мы далеко, к нам не наездишься.

Тем временем добрались до кладбища. Найти здесь Ксеничкину могилу без чужой помощи было бы невозможно: Центральное кладбище – это целый город мёртвых. С отдельными районами – могилы японских военнопленных, мусульманские захоронения, часовня жертв массовых репрессий… Деревьев, как всегда в России, изобилие, это вам не лысые протестантские кладбища. Моя мама, наверное, с ходу бы определила, где здесь бук, а где амурский бархат, но для меня это были просто деревья.

Тараканова, как всегда на кладбище, стала деловитой: купила на входе пару пластмассовых гвоздик и две живые хризантемы, с важным видом перекрестилась на купол часовни, а когда мы вышли к могилам, действительно ухоженным, не заросшим травой, попросила у тёти Зины тряпку. Втроём мы быстро справились – убрали присохшие листья, протёрли фотографии на памятниках. У Ксении могильный камень был выше: тяжёлый, отёсанный, у Кати – меньше, но тоже массивный.