Мое скромное ходатайство… состоит в том, чтобы заключенному было предписано дать положительный ответ либо путем признания, либо отрицания; и если он откажется сделать это, то суть обвинения будет считаться pro confesso, и суд сможет продолжить работу в соответствии со справедливостью».
Карты были брошены. Если король не ответит на обвинение, то будет считаться, что он признал свою вину. Брэдшоу опять же выступил с эмоциональным, но неубедительным заявлением, что суд «полностью удовлетворен своими полномочиями» и что все королевство, включая короля, тоже должно быть удовлетворено ими.
Теперь король услышал одну угрожающую речь и одну слабую. Он вмешался, оставаясь таким же хладнокровным и умелым оратором, как и в первый день, но только еще более непреклонным, так как лучше узнал слабости своих оппонентов и прояснил свой разум, записав свои мысли на бумаге. Но он говорил не по записям.
«Если бы это было только мое конкретное дело, я был бы удовлетворен протестами, сделанными мной в прошлый раз по поводу законности суда, так как короля не может судить никакая высшая инстанция на Земле. Но это не только мое дело, речь идет о свободе и вольностях народа Англии. Ведь если беззаконная власть может устанавливать законы, изменять фундаментальные законы королевства, я не знаю, какой подданный в Англии может быть уверен в своей жизни и в чем-то, что он называет своим».
Карл сказал, что теперь объяснит более подробно причины своего отказа отвечать судьям. Но Брэдшоу его торопливо прервал. Суд не может слушать аргументы и дискутировать с преступником, сказал он. Король должен подчиниться и дать им «точный и прямой ответ».
Но Карла было нелегко запугать. Он знал не только свои неотъемлемые права короля, но и свои права как англичанина.
«С вашего позволения, сэр, – произнес он с ироничной вежливостью, – я не знаю формы права, я знаю, что такое закон и разум, хотя я и не профессиональный юрист; я знаю о законе столько же, сколько любой джентльмен в Англии, и поэтому (с вашего позволения) я защищаю свободы народа Англии больше, чем вы; и поэтому, если бы я навязал какую-нибудь веру какому-нибудь человеку без объяснения причин, это было бы необоснованно».
Брэдшоу снова возвысил голос, чтобы прервать его. «Сир, вы говорите о законе и разуме; это вполне уместно там, где должны быть закон и разум, и они оба против вас». Они были не против него, как, вероятно, Брэдшоу знал и поэтому чувствовал себя неловко. Против короля было его собственное злоупотребление законом в прошлом, его призыв семь лет назад не к разуму, а к оружию. Но это было невозможно доказать, если он не ответит на обвинение. «Сир, вы не должны оспаривать наши полномочия, – заявил Брэдшоу без какой-либо надежды, что король ему повинуется. – Сир, будет принято к сведению, что вы выражаете неуважение к суду, и это неуважение будет соответственно зафиксировано письменно». Это звучало немного слабо: обвинять человека в неуважении к суду, который уже обвинялся в измене и убийстве.
«Я не знаю, как король может быть преступником…» – задумчиво протянул обвиняемый, ссылаясь на слово, сказанное раньше лордом-председателем, и дальше стал доказывать, что преступник он или нет, но каждому человеку позволено протестовать, если он может продемонстрировать причину, чтобы подвергнуть сомнению компетенцию суда.
Брэдшоу этого не ожидал. Никому, бушевал он, не позволено подвергать сомнению компетенцию этого суда. «Они заседают здесь по праву, данному палатой общин Англии, и все ваши предшественники и вы несете ответственность перед ними».
То, что монарх нес ответственность перед палатой общин, а не палата общин – перед монархом, было теорией, которую ни один из предшественников короля не признал бы. |