Обливаясь слезами, она будет стоять, невидимая, за пологом кровати своего несчастного батюшки, одинокого, доведенного Ухтомской волчицей до отчаяния и нищеты в разоренном, оскверненном гнезде погибшего Андожского семейства.

Она закроет ему глаза и тогда для нее наступит час мщения. Мщения, от которого Евдокии при всей ее изворотливости и коварстве не удалось уйти.

Блеклый свет луны, теряющийся в черной глубине оврага, осветил золотой крестик, висящий у матушки Сергии на груди, а под ним звякнув, раскрылся небольшой овальный медальон. Раскрылся сам, словно поддавшись напору воспоминаний, охвативших монахиню теперь.

Поблекший от времени портрет рыжеволосого офицера, который она всегда носила у сердца — вот собственно и все, что теперь оставалось у нее кроме собственной памяти ее. Она помнила его всегда. Ради него она согласилась принять условия Командора и вступить на весьма скользкую стезю борьбы, чтобы отомстить Евдокии, чтобы защитить безупречные, чистые, юные сердца от злой силы, стремящейся уничтожить их.

Она любила Василия все годы, прошедшие с его смерти. И никогда ни один мужчина не пленил ее взора, сколько их не встречалось на ее пути. Долгое время она жила одна, никем не узнанная из своих Белозерских сородичей, в старом Андожском доме, пока владелец этих земель не продал его князьями Прозоровским.

Теперь она перебралась к Василию, в Ухтому, такую же безлюдную, заброшенную, погибшую. Там иногда, когда Командор позволяет ей, она издалека видит своего возлюбленного, но не имеет права заговорить с ним. Она видит его над озером, плывущим в золотом челне и часто жалеет, что вынуждена оставаться по иную сторону и не может присоединиться к нему. Даже в смерти.

Забытая над оврагом лошадь снова дала знать о себе ржанием. Удерживаясь за выступающие корни деревьев, матушка Сергия выбралась наверх. Снова села в седло. Она еще не знала наверняка, что за неведомая разрушительная сила явилась в дом Прозоровских под личиной французской гувернантки, но некоторые детали позволяли ей думать почти наверняка, что ее столкновения с Евдокией еще не исчерпаны, им еще выйдет последний, смертельный бой. И если взять во внимание рассказ Ермилы о белой волчице, вышедшей к нему и князю Федору Ивановичу со стороны болота, можно было бы с уверенностью сказать — так оно и будет.

* * *

Луна сделалась красной, и страшный рык оглушил округу. Прижавшись к груди Поля, княжна Лиза смотрела на рдеющее небо и ужас переполнял ее. Потом что-то хрустнуло внутри сада и на выложенной мраморной плиткой дорожке показалась большая черная тень. Она медленно надвигалась, увеличиваясь.

Французский доктор и княжна, отпрянув друг от друга, пятились к крыльцу. Но тень ползла все быстрее, настигая их, и холодное, смертельное дыхание сопровождало ее. Когда она уже почти лизнула ноги Лизы и казалось неизбежным, что вот-вот и они оба окажутся захвачены ею, что-то случилось. Словно прозрачная стена встала между испуганными людьми и наползающей на них неведомой бедой. Стена невидимая, но столь мощная, что тень сразу съежилась, как подгоревший кусок хлеба и стала распадаться на отдельные пятна.

— Сейчас же, сейчас же идите ко мне, оба, — услышала Лиза за спиной знакомый ей голос монахини Сергии. Она обернулась, и в первое мгновение не узнала той, которую помнила с детства. Матушка Сергия была одета не в обычную для себя черную сутану, а в бархатный черный костюм для верховой езды, богато украшенный по воротнику и обшлагам серебряным шитьем. Под черным, распущенным книзу свободно кафтаном виднелись жемчужно белые кружева нижнего одеяния. Но больше всего Лизу поразило лицо монахини. Она словно помолодела лет на десять — ни единой морщины, совершенный овал, точеные, правильные черты. Под красивыми темными бровями сверкающие как голубые топазы глаза.