— Скажите мне, что такое вы угадали, я непременно хочу знать! — И Фея сердито топнула ножкой.

— Непременно хотите знать? Тогда я повинуюсь. Я на короткое время нанял комнаты на другом берегу ручья — в Кромвель-лодже — и, увидев на пути туда ваш дом, угадал, что ваша комната в этой его части. Какой прекрасный отсюда вид на ручей! А! Вон там беседка Исаака Уолтона.

— Не говорите об Исааке Уолтоне, или я с вами поссорюсь, как поссорилась с Львом, когда он хотел, чтобы мне понравилась жестокая книга этого человека.

— Кто это Лев?

— Вы не знаете? Мой опекун. Я назвала его Львом, когда была маленькой. Я увидела у него в книге картинку: лев, играющий с ребенком.

— А! Я хорошо знаю этот сюжет, — сказал Кенелм, слегка вздохнув. — Он заимствован с древней греческой геммы. Только это не лев играет с ребенком, а ребенок укрощает льва, и греки назвали ребенка — любовь.

Эта идея оказалась выше понимания Лили. Она помолчала и затем ответила с наивностью шестилетнего ребенка:

— Теперь я вижу, почему мне удалось укротить Бланш, которая не хочет дружить ни с кем другим: я люблю ее. Ах! Это напомнило мне… Подите сюда и взгляните на картину.

Она подошла к письменному столу, отдернула шелковую шторку с маленькой картины в изящной бархатной рамке и, указывая на нее, воскликнула с торжеством:

— Смотрите: не правда ли, какая прелесть?!

Кенелм ожидал увидеть ландшафт или группу, что угодно, но только не то, что оказалось перед ним: это была Бланш, в ту пору еще котенок.

Как ни мало возвышен был сюжет, картина отличалась изяществом и интересным замыслом. Котенок, очевидно, только что перестал играть клубком, лежавшим между его лапками, и пристально смотрел на снегиря, присевшего на ветку совсем близко от него.

— Вы понимаете, — сказала Лили, взяв за руку Кенелма и подводя его к тому месту, откуда, как ей казалось, картина была лучше освещена, — Бланш еще никогда не видела птицы. Посмотрите хорошенько на ее мордочку; вы видите, на ней написано удивление-тут и радость и боязнь. Она перестала играть клубком. Ее ум — или, как сказал бы мистер Брэфилд, ее инстинкт пробудился в первый раз. С этой минуты Бланш уже не котенок. И сколько потребовалось забот, чтобы научить ее не душить бедных птичек! Она теперь никогда этого не делает, но возни у меня было с ней много.

— По совести говоря, я не все это вижу в картине, но мне кажется, что она написана легко, и, конечно, котенок — это Бланш, похож как две капли воды.

— Да, очень. Лев набросал первый эскиз с натуры карандашом и, когда заметил, что я осталась довольна — он был так добр, — что начал писать на полотне и позволил мне сидеть возле и следить за его работой. Потом он унес картину и принес в прошлом году в мае, в подарок ко дню моего рождения, уже оконченную и окантованную, какой вы ее видите сейчас.

— Вы родились в мае — вместе с цветами! — Самые лучшие цветы, фиалки, расцветают до мая.

— Но они любят тень. А вы, дитя мая, наверно, любите солнце!

— Я люблю солнце, оно никогда не слепит меня и не бывает слишком жарким. Но и не думаю, чтобы, родившись в мае, я родилась среди солнечного света. Я лучше чувствую свое я, когда забираюсь одна в тень. Тогда я могу плакать.

Когда она окончила таким застенчивым признанием свою речь, лицо ее изменилось — детская веселость исчезла, серьезное, задумчивое, даже грустное выражение появилось в нежных глазах и на трепещущих губах.

Кенелм был так растроган, что не находил слов. Ненадолго воцарилось молчание. Потом Кенелм продолжил разговор:

— Вы говорите: ваше подлинное я. Значит вы, как это часто бывает со мной, чувствуете, что есть второе, вероятно подлинное я, глубоко скрытое под тем, которое мы показываем свету — это может быть лишь простой маской, — но тем, которое мы обычно признаем своим, даже когда находимся наедине с собой; внутреннее, самое заветное я, которое так отлично от другого и так редко выходит из своего убежища, но если выходит, то заявляет свои права на владычество и затмевает другое я, как солнце звезду!

Если бы Кенелм говорил таким образом с каким-нибудь умным светским человеком, например, с Майверсом или с Гордоном, они, безусловно, не поняли бы его.