Только такие воспоминания о внешнем мире оставались в памяти — вспышки красоты.

Значит, так объясняется восторг красотой? А прелесть — не откровение ли души Земли? И не есть ли ослепительный блеск, поразительное чудо и мечта, которые люди стремятся навеки запечатлеть в музыке, цвете, линиях и слове — видение ее обнажившейся сути? Там, внизу, поэтам и людям простодушным, близким природе, удается уловить произнесенные шепотом частицы послания, словно поведанные на ушко, но здесь, возле самого сердца, ее послание невозможно было не услышать. В великолепии наготы всех телесных проявлений — в женщинах, мужчинах и детях, быстроногих зверях, в цветах, деревьях и текучей воде, горах и морях — он теперь видел частичные проявления великой души Земли, что выносила их и дала им жизнь. Все вместе и каждое по отдельности, служили они каналами передачи прелести. Красота «естественных» инстинктов, страстная материнская и отцовская любовь — все это Земля, которая стремится спроецировать себя в бесконечное разнообразие форм. Он понял, почему любовь расширяет сердце и помогает ощутить единство с миром…

Каким-то удивительным образом ему стало ведомо, что сюда, в этот сад, имели доступ и другие люди из внешнего мира, любое вдохновение родом отсюда, из центрального существа Земли. Даже теперь они, подобно ему, черпали отсюда. Мысли поэтов проносились мимо язычками пламени, чаяния миллионов — бессловесные, неотчетливые, наподобие тех устремлений, что так мучили его, — струились бледным светом, временами сполохами устремляясь к силуэту-великану, а затем, с удвоенной силой, возвращаясь назад, к сердцу мечтателя. И мириады теней: слепые поиски тех, кто не мог не искать, но даже не догадывались, чего они искали; а превыше всего длинные цветные языки поющего пламени — побуждения детей и тех, кто чист сердцем, поклониться Земле. Они безошибочно устремлялись к цели трепещущими волнами и задерживались там дольше других. Все это были потоки великой жизни Земли, ее настроений, мыслей и грез — выражение тех сторон ее сознания, через которые она питала и благословляла, заботясь обо всех, до кого удавалось дотянуться. Страстное стремление навстречу делало это возможным. Оно достигало ее по самым чувствительным и нежным каналам, сети тончайших нитей, раскинутых повсюду, но ведущих к самой глубинной ее сути…

Однако дольше всего по возвращении в обычное, сжатое состояние менее глубокого восприятия О’Мэлли помнил те ослепительные моменты, когда мимо проходило божество или, как он говорил, когда ему посчастливилось уловить, какова Земля в своей наготе. Это были вспышки белизны, полной такого очарования в своем блеске, что полностью останавливали мысли и чувства, принося сияние красоты и, хоть на секунду, постижение.

Там и тогда он видел не только частичные проекции. Он зрел вглубь — в пламенеющую сердцевину, породившую их. Все оттого, что его сущность соединялась с космическим сознанием. По словам О’Мэлли, перед ним предстало пугающе-величественное зрелище. Лучезарное его великолепие полностью захватило его. Причем потрясение, конечно, затронуло его целиком, а не только «зрение». Послание проникло через все каналы восприятия, через каждую пору. Мощным порывом вознесло его над всеми привычными категориями. Там он достиг пределов существа еще большего величия и на миг вкусил истинную божественность. О’Мэлли полностью погрузился в экстаз.

И в эти мимолетные мгновения, когда секунда длилась почти тысячу лет, он полнее постиг грандиозность подмостков. Земля была проявлением сознания Вселенной, а та, в свою очередь, дщерью Вселенной еще более огромной… А обнимало все в целом не просто божество, одно из многих, а единство Бога.

XXXVIII

Теперь на моем столе лежат в беспорядке блокноты, от корки до корки полные блеска такой красоты, что едва не светятся сами.