— Ваша дочь, ваша дочь, позвольте вам заметить, не нуждается в защите. Ей двадцать семь лет, и она свела в могилу двоих мужей — теперь успешно принялась за третьего. — Нет, это слишком, слишком!

— Милостивый государь!

Оба вскочили, готовые схватиться, стояли, сведя ненавидящие взгляды, как рога. В набухшую тишину упал глупый смешок Барбары. Она зажала рот рукой. Регина с интересом ее наблюдала. Но вот мужчины сели, пыхтя, сами себе дивясь.

— Он думает, он умирает, папаша, — Барбара снова хохотнула глупым смехом. — Говорит, говорит, у него крестный знак на ноге, там, где вонзили гвоздь Спасителю, и, мол, этот крест то видно, то не видно, и в разное время дня он цвет меняет — да, Иоганнес? — Она ломала маленькие руки, никак не могла уняться. — Хоть я-то его не вижу, креста этого, знать, потому, что не из вашего брата, избранных… умишка маловато, как ты… как ты всегда… — И осеклась. Долгую минуту он на нее смотрел. Йобст Мюллер ждал. Повернулся к дочери, та отвела глаза. Обратился к зятю:

— И что за болезнь, по-твоему, тебя одолевает? — Иоганнес что-то проурчал сквозь зубы. — Прости, не слышу?…

— Чума, я сказал.

Старик вздрогнул:

— Чума? Чума, здесь в городе? Барбара?

— Ну ясно же, нет, папаша. Все он воображает.

— Однако…

С ужасной ухмылкой Иоганнес поднял взгляд.

— Но с кого-то она должна начаться, правда?

Йобста Мюллера отпустило.

— Право же… такие речи… и при ребенке!

Тут снова Иоганнес накинулся на старика.

— Как мне не тревожиться, — крикнул он, — если я принял на себя ответственность за собственную жизнь, взяв в жены ангела смерти, которого вы мне всучили?

Барбара взвыла и спрятала лицо в ладонях. Он сморщился, ярость как рукой сняло, он весь обмяк. К ней подошел. Что ни говори, тут было неподдельное страданье. Она ему не позволяла до себя дотронуться, и он беспомощно водил руками вокруг этих воздетых плеч, меся, накатывая невидимый вал против ее тоски. — Я пес, Барбара, я бешеный пес, ты уж прости меня. — И грыз себе костяшки пальцев. Йобст Мюллер посмотрел, как этот, мелкий, суетится над своей взбухшей, рыдающей женой, и с омерзеньем поджал губы. Регина тихонько вышла из столовой.

— О Господи Иисусе! — топнув ногой, взвыл Кеплер.

Он гнался за вечными законами, что правят гармонией мира. Сквозь дикие чащобы, в кромешной тьме выслеживал сказочную добычу. Лишь самым сторожким из охотников дано ее подбить, но он-то, он, с плохоньким мушкетом худосочной своей математики — на что он мог рассчитывать? Вдобавок — обложенный сворою шутов, которые его травили, выли, улюлюкали, побрякивали колокольцами, чьи имена — Отцовство, Ответственность и Проклятущий Город. И все же, все же — ох! однажды она ему мелькнула, таинственная птица, пятном, не более, паря в недостижимой вышине. И того промелька уж не забыть.

В год 1595-й, июля 19-го дня, перед полуднем, точно в 27 минут двенадцатого. От роду ему тогда было, если его подсчеты точны, 23 года, 6 месяцев, 3 недели, 1 день, 20 часов, 57 минут, на несколько десятков секунд больше или меньше.

Потом он немало времени провел, колдуя над этими цифрами, доискиваясь скрытого значенья. Дата и время, сложенные вместе, давали 1652. Не больно разживешься. Сложивши эти цифры, он получал 14, то есть дважды 7, мистическое число. Или, возможно, 1652 есть дата его смерти. Ему будет восемьдесят один. (Он усмехнулся: с его здоровьем?) Он брался за другой набор: свой возраст в тот незапамятный июльский день. И эти цифры сулили не многим больше.