Судьба Ратмировой была решена.

VII

Ольга Павловна вернулась из театра со смутным ужасом на душе. Угар прошел с последним падением занавеса… Какая-то горечь осталась на дне ее после этого успеха, сорванного благодаря шампанскому и до нельзя поднятым нервам. Ей было гадко и стыдно при одном воспоминании о поцелуях горского. Она теперь только ясно сознала, что школьные были правы, считая провинцию болотной ямой, засасывающей молодые силы.

Да и сил то здесь не требовалась… Искусственное возбуждение и ничем не прикрытый разврат. Острые взгляды, показывание голых плеч действовали одинаково, если не меньше, чем горячий драматический подъем, доходящий до экстаза.

Минутное увлечение Горским расплылось, как дым и Коля стоял перед ней, как живой с его печальными глазами.

— Нет, нет, вон отсюда! — восклицала она хватаясь за голову при малейшем воспоминании об этом фальшивом успехе сегодняшнего вечера, наложившем, как ей казалось, несмываемое пятно на ее чистую любовь к искусству и правде. — Завтра же в Петербург к нему, дорогому, милому…

Она не для провинции… по крайней мере теперь, когда в ней все так хорошо, ясно и молодо. Подоспевшее письмо Ильи Исаевича подтвердило и ускорило ее решение. Она не могла не улыбнуться, читая эти вычурнотуманные строки, где директор-рыбник извинялся в нарушении контракта по независящим от него обстоятельствам.

В тот же вечер она быстро собралась и уехала, напутствуемая добрыми пожеланиями Гутькиной — единственной из труппы, не побоявшейся проводить ее до вагона.

В отдельном кабинете излюбленного актерами ресторанчика, Горский и Кис-Кис вспрыскивали свое примирение.

В розовых ушах Кис-Кис горели, переливаясь, два крупных шатона. Шатоны были не из числа подношений и о происхождении их Кис-Кис молчала.

Теперь она была пьяна от счастья и «редерера».

— Видишь, как хорошо, мы опять «любимся», — тянула она немного размякшим голоском.

— Это ты правду сказала, — согласился ее партнер, принимавший мрачный вид в таких случаях.

— Максинька, признайся, ведь ты было врезался, а-а?

— Ни.

— Немножечко… Ну, вот столечко, — и она отделила острым ноготком на розовом мизинце.

— Ни!

— Я не рассержусь… милый!

— Да я не боюсь, — обнял Горский Киску. — Ее нельзя любить, милая…

— Да почему же? — не унималась та.

— Почему? Да потому, что она — не ты… В ней по-нашему перцу нету…

И оба расхохотались…