— Кроме Бразилии есть и другие края. Майорка, например. Туда бы мы собрали тебе на билет.

Он поднял голову, и его лицо исказилось от бешенства.

— Я же сказал, что не могу лететь, куда попало. Для этого нужна виза, а на это нужно время, и в результате мне ее не выдадут.

— Подожди… Это значит, что у тебя нет гражданства, а только вид на жительство?

— Ну да!

— Ах, вот в чем дело. Но ты же говорил, что летом отдыхал на Лазурном берегу или где-то там еще?

Несколько минут он буквально сверлил меня глазами, словно выискивал повод обвинить в жестокости, но потом снова потупил взгляд, опустил плечи и сникшим голосом добавил:

— Да, рассказывал.

— А где ты был на самом деле?

— Сидел в своей квартире. — Слова сейчас вылетали у него, как из автомата. — Иногда на пару дней выезжал на озеро с палаткой.

— Слушай. — Затушив сигарету, я перегнулся через стол. — Ты что, хочешь разжалобить меня?

Не поднимая глаз, он покачал головой.

— Можно еще глоток?

— Наливай себе.

Он налил водки, выпил и отставил стакан. Вдруг Ромарио преобразился, стал собранным. Положив руки на подлокотники, он, уставившись в стол, стал объяснять мне свою жизнь.

— Я больше двадцати лет живу в Германии, работаю и так далее. Каждый год я должен являться в Комиссию по делам иностранцев, чтобы продлить срок пребывания у тех чиновников, которым все равно, где жить — здесь или в Билефельде. А мне не все равно. Во Франкфурте я заработал свои первые деньги, снял первую квартиру и в первый раз серьезно влюбился. От всего этого почти ничего не осталось, но этот город говорит мне, что можно начать все сначала и даже добиться успеха. И как бы ни складывались мои дела, в этом городе я чувствую себя человеком. Я выучил немецкий, могу отличить «Хёникен» от «Биндинга», знаю, где можно дешево купить автомобильные покрышки, знаю пивные, которые не известны немцам.

Он сделал паузу, потянулся за бутылкой и налил нам обоим. Внешне Ромарио был совершенно спокоен, только горлышко бутылки громко билось о край стакана.

— Но как я уже сказал, каждый год я должен клянчить у этих бюрократов, чтобы они продлили мне визу еще на год. Каждый раз приходится доказывать, что у меня есть работа и квартира, что я не состою ни у кого на иждивении. И вот сижу я там среди других нищих кретинов, которые начистили ботинки, надели свежую рубашку, чтобы произвести хорошее впечатление на какого-нибудь Мюллера или Майера, потеют, курят, сидя на полу, потому что на всех не хватает стульев. Через три или четыре часа, когда наконец подходит твоя очередь, ты уже не человек, а измятое, вспотевшее, жалкое существо, на которое господин Мюллер или Майер смотрит такими глазами, будто хочет сказать: «И что эти убогие твари забыли в нашей прекрасной стране?»

Он остановился и посмотрел отсутствующим взглядом на свои почти мертвые руки на подлокотниках.

— Да, есть один день в году, но только один день, когда тебе ясно дают понять, что тебе здесь не место. Бывает так, что приходится идти туда и во второй раз, когда на месте не оказалось Майера, а Мюллер еще и поиздевается над тобой. Или те дни, когда надо переезжать с квартиры на квартиру, или открыть новое дело, или выехать за границу. Но во все остальные дни я принадлежу к тем людям, к которым обращаются на улице и спрашивают, как попасть на станцию метро такую-то или где тут ближайшая почта. И таким я хочу остаться навсегда. — Он поднял голову. — В такие дни я научился ругать немецкую погоду, не оскорбляя никого и не обижаясь сам, когда мне говорят, почему я не еду в солнечную Бразилию, если мне так не нравится немецкий климат? Но если бы они знали, сколько мне за двадцать лет пришлось унижаться, обивать пороги, простаивать у столов каких-то буквоедов, то вряд ли кто-то предлагал бы мне уехать на родину.