Я смотрел на серое небритое лицо Ромарио и тихо качал головой. Любой другой на его месте вызвал бы мое сочувствие. Не потому, что немецкие законы создают людям определенные неудобства, — нет таких законов и отношений, которые бы не создавали неудобств, и на своем опыте я убедился, что от проявления сочувствия в таких случаях могут опуститься руки. Но если кто-то выработал в себе внутренние принципы, не допуская и мысли их нарушить, а это всем до фонаря, тогда я по-настоящему сочувствую этому человеку.

Сочувствие, которое я испытывал к Ромарио до этой ночи, теперь куда-то испарилось.

Я зажег еще одну сигарету и снова налил.

— Не знаю, кто тебя и о чем спрашивал. Знаешь, большинству абсолютно безразлично, приходится тебе унижаться или нет. А насчет паспорта скажу, что я могу сделать его за неделю.

— Что? — вырвалось у него, и он снова ожил. Лицо прояснилось, глаза смотрели на меня пристально и недоверчиво, и удивительно резким голосом, не терпящим шуток, он спросил:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я знаю одного человека, который может это сделать. Абсолютно законно. Завтра я ему позвоню.

Казалось, что на короткий миг он задумался, нет ли тут подвоха, потом сказал:

— Кемаль, но это, честное слово, было бы… — Он хотел подняться и облобызать меня, но я его остановил.

— Все нормально. Мне это ничего не стоит. Будет даже приятно сделать доброе дело.

— Приятно?

Я кивнул и, быстро опрокинув последнюю рюмку водки, встал.

— Дело не в тебе. — Я посмотрел в его широко открытые сияющие глаза, и меня покоробило от мысли, что этот взгляд он сохранит до получения им паспорта. Благодарный Ромарио был еще противнее, чем неблагодарный. Я знал, что, как только паспорт будет у него в руках, из него снова полезет прежнее дерьмо. Наверняка его что-то не устроит в документе — цвет обложки или неправильно запишут рост — уменьшат на несколько сантиметров. — Так, а сейчас я хочу спать. Ты можешь сегодня переночевать на моей софе. Завтра поищешь себе другое место.

— Конечно, — быстро согласился он и тоже поднялся. — Как скажешь. Я не хочу тебя обременять.

— Ну и прекрасно. А если есть желание, то и выход найдется.

Ромарио насторожился, потом натужно рассмеялся, подмигнув мне, как бы говоря: эх, Каянкая, старина, я тебя знаю — с виду суровый, а душа мягкая.

Боюсь, что он зачастит в мой дом.

ГЛАВА 6

— С каких пор машина числится в розыске? — спросил я. Тяжелое дыхание Хетгеса, звонившего из телефонной будки, сливалось с уличным шумом. Похрустев листком бумаги, он ответил:

— Со вчерашнего дня. Но владелец заявил, что последние четыре дня был в отъезде, и машину могли угнать уже в субботу.

— Его имя?

— Доктор Михаэль Аренс.

Я записал. В моей ванной кашляли и сморкались.

— Адреса работы, квартиры…

Он назвал мне улицы и номера телефонов. Когда я их записывал, шумы в ванной становились все громче и содержательнее, все быстрее сменяя друг друга. Казалось, в ванне плещется стадо слонов, страдающих неудержимой рвотой.

— Хорошо. Что слышно по поводу новых банд у вокзала?

— Ничего. Все по-старому — албанцы и турки.

— А Редер? Исчез?

Редер был главарем немецкой группировки и, конечно, он никуда не девался. Но если каждый русский карманный вор считался у франкфуртцев членом преступной группировки, то строго организованные немецкие банды в сознании многих были чем-то вроде романтических разбойников — не более того.