– Интересно, они когда‑нибудь учатся?… – пробормотал.

– Может быть, – отозвался сатир.

Пожал плечами:

– Каникулы.

– А‑а… Черт! Никогда бы не поверил, что буду так ненавидеть каникулы… Но сатир уже не слушал. Он задумался, провалился глубоко в себя, и только пальцы едва заметно подрагивали, потирая золотое кольцо в ухе. Что ж, хорошая идея… Леха опустился на землю, поджав под себя ноги. Закрыл глаза, попытался прогнать напряжение, расслабиться. Мысли лезли в голову, но если не давать им пускать корни, а тихонько отталкивать прочь, как дохлых медуз, качающихся в морских волнах… Кажется, начало получаться… В бок пихнуло. И еще раз, настойчивее. Леха вздохнул и открыл глаза. Приступ задумчивости у сатира прошел так же быстро, как и налетел.

– Ты вот что, рогатый. Тебя, похоже, скоро переведут в полноценные игровые зоны, и…

– Так скоро? Ты же говорил, через неделю?

– Говорил, – согласился сатир как‑то подозрительно покорно. И тут же взорвался: – А еще я тебе говорил, что не фиг было народ крошить! Говорил?! Что не хочешь подыхать, просто бегай! Говорил?! А ты что? Самый умный? Ну вот теперь и воняй! Слишком хорошую статистику набрал за два дня, на лохастого новичка ты уже не тянешь. Так что все, кончилась твоя халява. Сразу в основные зоны пойдешь!

Сатир даже всхрапнул от избытка чувств, но взял себя в руки.

– Ладно, это все фигня, если между нами, девочками… Ты вот что запомни, – заторопился он. – Никому ничего не говори. Ни как тебя зовут, ни за что попал. Никому и ничего. Понял?

– Да у меня ничего такого, – начал Леха. – Я же рассказывал: просто случайная авария, и…

– Слышь, ты! Парнокопытное! – взъярился сатир. – Ты по‑русски понимаешь?! Я тебе…

И замер на полуслове.

Так и застыл с открытой пастью и вскинутой рукой, с уставившимися в одну точку глазами, совершенно неподвижными.

Замерли, повиснув в воздухе, капельки слюны, брызжущие из его вонючей пасти.

Шум ветра в ушах, шелест пожухлой травы, далекий грохот прибоя – все это пропало, скрывшись под ватной тишиной.

Леха попытался двинуться, но не смог. Будто окунули в невидимый цемент, мигом застывший. Все вокруг превратилось в одну огромную фотографию, и он был просто еще одним ее кусочком…

А потом все исчезло.

По глазам резануло, как ножом. Леха зажмурился, и тут навалился жар. На голову, на спину, сдавливая с боков… Заползая в ноздри удушливой сухостью…

Кожу над копытами обожгло. Леха зашипел сквозь зубы, переступил, но стало только хуже. Копыта еще глубже вошли в это обжигающее. Податливое и рассыпающееся, как…

Стараясь не вдыхать жар, пышущий в ноздри, Леха чуть приоткрыл глаза.

Ноги по щиколотку увязли в песке. Мелкий, как пудра, и рыжий‑рыжий, почти ржавчина. Во все стороны. Куда ни кинь взгляд – дюны, дюны, дюны. До самого горизонта, как‑то незаметно переходящего в небо, – мутное, грязное, выгоревшее.

Оттуда дул жаркий ветер. Тащил по дюнам тучи пыли, крутил волчки из песка. Над всем этим висело солнце – и палило, палило, палило…

Порыв ветра ударил по глазам, резанул россыпью колючей пыли. Леха зашипел и мотнул головой – а что другое сделаешь, когда вместо рук еще две ноги присобачили?! Глаза режет, а ничего не сделать. Терпи.

И жар под ногами, как от печи. Верхний слой песка раскалился под солнцем так, что плюнь – и зашипит.

Только плюнуть‑то и нечем. Во рту сухо‑сухо, в горле першит. А пытаешься сглотнуть, чтобы не першило, – еще хуже. Каждое сглатывание – маленькая пытка. Как куски наждачной бумаги глотать.