– Тогда что не отпустили? – чуть ли не со слезами выдохнула Варвара. – Мне и без вашей скуки хоть с моста в реку…

Сусанина как ветром сдуло со скамьи – поддернул свои больничные, в голубую полосочку, брючки и присел на корточки перед девушкой, по‑мальчишечьи заглядывая ей в глаза.

– Ну что ты, дуреха? Все живы – значит, все в порядке!

У Варвары потемнело в глазах. А он глядел прямо в лицо – и не почувствовал.

– Работой я тебя запугал? Зверь я, зверь и есть. Но ты ж у меня умница, даром что ведьма. Так что по шестнадцать часов ты у меня будешь колдовать ежеденно, а в остальном – проси, что хочешь.

– Космолет верните.

– Ну‑у… С ним и связи‑то не будет, аллюром идет, ни к одному промежуточному буйку не причаливая. Летяги обещали всех телят в сохранности доставить, это ж, наверное, самое дорогое, что когда‑либо из космоса выуживали. А тот десантник, на котором стратеги прилетели, без экипажа стоит, на краешке космодрома проветривается. Штурмана с механиком на этот, улетевший, забрали, один первый пилот остался – вон сарай под виварий приспосабливает. Да Гришка Эболи в гипсе лежит. Так что работай себе потихонечку и жди, когда я тебе экспедицию за клетчатым тапиром организую. А пока… выходи‑ка ты за меня замуж!

Варвара спустила ноги со скамейки:

– Да? И вместо Варвары Нореги будет Варечка Сусанина?

– А что? Меня это устраивает.

– Вы очень хороший человек, Евгений Иланович, – проговорила Варвара, подымаясь и одергивая свой старый лабораторный халатик. – Не дам я вам жизнь свою молодую погубить из‑за меня – я ведь как коброй была, так коброй и останусь.

Она перешагнула через козла, дремавшего подогнув коленки, и пошла по тропинке, заменявшей пока улицу. Время от времени под ногами щелкало, выметывался здоровенный, с воробья, кузнечик и врезался в сухую траву со специфическим хрустом, точно кедровая шишка. Она шла прямо на солнце, жмурясь – то ли чтобы не ослепнуть, то ли чтобы не заплакать. Подумать только, первый раз руку и сердце предложили.

Первый раз в жизни!

И никакого восторга. Словно на каток пригласили. Нет, не получается у нее с обыкновенным человеческим счастьем. Где бы просто махнуть рукой и броситься ему навстречу, как в море с утеса; так вот нет, ей почему‑то надо обязательно помедлить и призадуматься: не чрезмерна ли плата, когда за такое счастье надо обязательно поступиться частичкой себя?

Она шла мимо здешней унылой трапезной, и мимо строящегося вивария, и мимо штабелей безликих всепланетных блоков, и неприкаянно твердила: почему, почему, почему для того, чтобы стать счастливой, надо перестать быть самой собой?..

Это нечаянное и окаянное открытие мучило ее, как рыбья кость, и надо было остаться наедине с собой, повернувшись задом ко всей окопавшейся на Степухе цивилизации, чтобы в горестном одиночестве переболеть им, как свинкой или скарлатиной, а выздоровев, стать до последней клеточки прежней Варварой. За это возвращение она уже заплатила десятикратную цену – рассталась с человеком, который был из тех, что дважды на жизненной тропочке не встречаются. И ведь как чувствовала там, в метеостанции, выпотрошенной ураганом и захлестнутой злобной желтой пеной, что это преддверие счастья и останется для нее на всю жизнь самым‑самым…

Она тряхнула головой, упрямо отбрасывая это воспоминание. Все осталось там, на берегу. Жаль только, что там осталось и море. Очень недоставало воды. Сейчас она поняла, что именно тянуло ее сюда, за черту уже обжитой земли, навстречу заходящему солнцу, уже коснувшемуся подбородком краешка поджаристо‑золотой осенней горы: в густом закатном свете можно было выкупаться.