О покушении в лесу Эдмунд помнил смутно, в память врезалось лишь то, как, брошенный убийцами на съедение хищникам, он внезапно очнулся и пополз через лес. Не раз и не два ему хотелось лечь на мягкую землю, приникнуть головой к густой траве, забыться и тем самым положить конец этим мукам, но несгибаемая воля к жизни заставляла его ползти все дальше и дальше. Затем в памяти всплыли связки хвороста у порога полуразвалившейся лачуги, странный туман или дым, сквозь который на него внимательно глядели испуганные глаза какого-то бородатого человека с чумазым лицом. Дальше — ничего, только невыносимая боль и панический страх от мысли, что даже если он выживет, то навсегда останется калекой.

Он до сих пор не мог понять, почему именно этот страх всецело овладевал им в те моменты, когда он ненадолго приходил в сознание, почему даже боль отступала на второй план. Первая его мысль была о жене, жене, для которой, возможно, он теперь уже не будет полноценным, здоровым мужем; и он сжимал и разжимал пальцы, размахивал руками под одеялами и видел сочувствие и ободряющую поддержку в глазах монаха, склонившегося над ним.

Целые дни, а то и недели пребывал Эдмунд в спасительном и целительном беспамятстве, а если приходил в сознание и засыпал, то всякий раз он видел во сне Магдален, ее серые глаза, пышную копну каштановых волос, ее полный и упрямый рот. Пробуждаясь, он подолгу думал опять же о ней, и это состояние по сути мало чем отличалось от сна, хотя едва ли он мог знать, что все дело в сильнодействующих лекарствах, которые давал ему брат Арман, пока его раны заживали. И лишь позже, когда иссеченная плоть стала срастаться, а доза дурманящего зелья уменьшилась, сознание Эдмунда начало обретать ясность, и он понял, что все это время остальной мир существовал без него, а стало быть, потребуются усилия, чтобы вернуть себя в этот мир. И тогда им овладело беспокойство иного рода: не считают ли его мертвым? Что стало с Магдален, которую он оставил на турнире? И не отдал ли ее Ланкастер замуж за какого-нибудь рыцаря в интересах укрепления своей власти, пока он здесь боролся со смертью. Он порывался встать, но отец-настоятель, навещавший брата, доброжелательно убеждал его, что в таком состоянии он не сможет обойтись без опеки брата Армана. В последний раз, когда Эдмунд решительно заявил, что больше не может оставаться в аббатстве, отец-настоятель обещал, что через три дня один из монахов отправится в женский монастырь в Суиндоне и по просьбе отца-настоятеля на обратном пути сделает крюк и заедет в Вестминстер, чтобы передать письмо герцогу.

С тех пор прошли три недели. Эдмунд глядел на темнеющее небо, по которому чертили круги, сбиваясь перед наступлением ночи в стаи, галки и вороны. Брат Феликс отбыл двадцать дней назад. Если завтра он не вернется, Эдмунд уйдет отсюда, чего бы ему это ни стоило. У него хватит сил, чтобы пешком дойти до Вестминстера — медленным шагом еще не вполне выздоровевшего человека он доберется туда самое большее за два дня. Аббатство располагалось в стороне от проезжих дорог, братия в нем усердно предавалась молитвам и мыслям о Боге, предпочитая не впутываться в мирскую жизнь, и настойчивость Эдмунда не встречала у монахов должного понимания — слишком много было в ней мирской суеты.

Закончив окучивать капусту и убрав мотыгу в сарай, Эдмунд направился в часовню, с наслаждением ощущая ногами твердую землю, а телом — прикосновение грубого шерстяного облачения. С этим ощущением он и пошел на молитву, чтобы воздать хвалу Господу за свое возрождение.

Брат Феликс вошел в церковь вместе с последним ударом колокола, и Эдмунд, занявший место на скамье, предназначенной для мирян, почувствовал, как у него радостно подпрыгнуло сердце. Он с трудом смог сосредоточиться на молитве да и то лишь потому, что помнил ее с детства. Как только служба кончилась, он быстро вышел из часовни и тут же увидел поджидавшего его аббата.