Зеленые, покрытые буйной растительностью, прорезанные реками равнины Дордони остались позади, и характер местности изменился. Пыльные холмы Руссильона окаймляли зеленые виноградники, и на закате Пиренеи отбрасывали на них свою мощную тень. Когда появилось море, к Магдален пришло ощущение безграничного пространства — море, казалось, было слишком велико и безбрежно, чтобы заканчиваться на горизонте.

К концу пятой недели они достигли Каркассонской твердыни. Магдален так утомилась от путешествия, что даже страх перед встречей с кузеном куда-то отступил. Она испытывала облегчение при мысли о том, что она сможет, наконец, избавиться от мытарств утомительной поездки в обществе разбойников, этих неотесанных мужланов. Дорожная пыль въелась в кожу и волосы, забилась под ногти, так что невозможно было вновь представить себя чистой и умытой. Горло постоянно пересыхало, нос был забит пылью, и поскольку воды было мало, казалось, это навсегда. Единственной радостью за все это время для нее была Аврора. Девочка совершенно не обращала внимания на смену обстановки. Она спала на трясущейся спине лошади так же спокойно, как в своей колыбели под окном господской комнаты замка Бресс. Просыпалась она даже позже, и широко распахнутыми, безмятежными и смышлеными глазами оглядывалась вокруг, сосала кулачок, сучила ручками в воздухе, улыбаясь и весело воркуя.

Магдален не разрешала грязным прислужницам дотрагиваться до ребенка, так что за эти недели мать и дочь как бы слились воедино; ребенок, воспринимавший только мать, и мать, находящая в ребенке единственное свое утешение, единственное напоминание о мире, оставшемся так далеко от этих холмов, освещенных пылающим южным солнцем.

В Авроре она видела то, что было когда-то, что могло бы было быть — будущее. Но какое будущее она может подарить дочери теперь, что их ждет впереди?

Первый же взгляд на крепость-монастырь на вершине холма, нависшую над горными деревушками, вновь поверг Магдален в ужас. Над донжоном развевались рядом лилии французских королей и ястреб де Боргаров. Путь к этому мрачному, грозному, величественному сооружению из каменных блоков пролегал по узким и темным улочкам городка, расположившегося на теневой стороне холма.

Был полдень. Приказав своему воинству стать лагерем невдалеке от городка, Дюран с пленницей и небольшим эскортом из копейщиков и лучников поскакал к крепости. Они достигли подъемного моста через ров, самый широкий и глубокий, который когда-либо приходилось видеть Магдален, и она невольно прижала к себе ребенка. Герольд Дюрана протрубил вызов. Из-за стен ответили; медленно поднялась решетка на воротах, и мост с грохотом опустился.

Когда Магдален въехала в замок, на нее пахнуло промозглым холодом подвала, тем страшным запахом подземелья, который окутывал ее под взглядом Шарля д'Ориака. Магдален вздрогнула, и ребенок на ее руках заплакал, почувствовав, что мать чего-то боится.

Плач этот вернул Магдален ее прежнее самообладание.

— Тише, голубчик мой, — зашептала она, целуя ребенка в пухлую щечку.

Они проскакали под аркой и оказались на плацу, заполненному вооруженными людьми и монахами, с лицами, скрытыми капюшонами, в коричневых, подпоясанных рясах францисканцев. Служение Господу и воинское ремесло в сознании этих людей, видимо, были неразрывны.

Через плац группа прибывших проскакала во внутренний двор, где, ожидая их, уже толпились слуги. Женщина в облачении монахини, с желчным и злым лицом под жестким накрахмаленным платом-апостольником, подошла к Магдален и помогла ей слезть с лошади.