— Я сестра Тереза. Вы пойдете со мной, леди.

Магдален последовала за монахиней в донжон. Несмотря на полуденную жару, там было прохладно; каменный пол коридоров и галерей ничем не был застелен; стены голые, без гобеленов. Монахиня провела ее по лабиринту коридоров, затем вверх по извивающейся лестнице и остановилась у дубовой двери, окованной железом.

— Пока что вам придется остановиться в этих покоях.

Она отодвинула тяжелый засов и открыла дверь в маленькую, чисто выметенную келью. Скудный свет сочился из узкого, похожего на щель окна, пробитого в каменной стене выше человеческого роста, да горели сальные свечи на сосновом столе под окошком. В камине не было огня, зато полог на кровати выглядел вполне чистым, а рядом стояла колыбель с качалкой.

— За гардеробом латрина, — монахиня указала на дверь в наружной стене. — Сейчас принесут горячую воду для вас и ребенка, а также еду и питье. Если понадобится что-то еще, позовите.

Она кивнула на колокольчик на столе.

— Когда с вами захотят увидеться, я приду за вами.

Властное, морщинистое лицо монахини оставалось неподвижным все время их короткой беседы, а голос был равнодушным, словно она барабанила наизусть заученную молитву или катехизис. Магдален не почувствовала хоть какого-то дружеского тепла или участия в этой женщине, и вопросы, родившиеся было у нее, так и умерли, не прозвучав, потому что при таком безразличии к судьбе пленницы бессмысленно было задавать их.

Дверь закрылась, тяжелый засов задвинули снаружи, и наступила тишина. Магдален придирчиво осмотрелась. В комнате почти не было мебели, но судить по обстановке о дальнейших намерениях тюремщиков вряд ли было возможно. Через несколько минут засов отодвинулся, и вошла молодая служанка с дымящимся кувшином горячей воды и со стопкой белья под мышкой.

— Благодарю, — сказала Магдален. — Буду просто счастлива смыть с себя дорожную пыль.

Она улыбнулась девушке.

— Как тебя зовут?

Но девушка лишь взглянула на нее из-под насупленных бровей и тут же выбежала из комнаты.

Это добавило Магдален беспокойства, но она вернулась к привычным материнским заботам. Магдален уже заканчивала купание, когда дверь открылась и два дюжих молодца втащили и поставили в центре комнаты ее сундуки.

Было что-то приятное и одновременно неприятное в том, что она вновь стала обладательницей своего имущества. Приятное потому, что можно было теперь менять одежду по своему усмотрению и прихоти, а неприятное потому, что придало оттенок вечности ее пребыванию в этих стенах, превращая эту маленькую келью, в то, что обычно называют милым словом «дом».

Едва она покормила Аврору и переоделась, как вновь появилась служанка, которая принесла на подносе хлеб, мясо и вино. Это было просто чудесно, но Магдален тут же обнаружила, что не в состоянии есть. Мясо никак не пережевывалось, а хлеб застревал в горле. Теперь, когда младенец спокойно спал в колыбели, сознанием девушки начало овладевать прежнее беспокойство. Она выпила вина, надеясь, что это придаст ей немного смелости, и начала мерять комнату шагами с нетерпением и ужасом, ожидая, что будет дальше.

Было далеко за полдень, когда она услышала, что за ней пришла монахиня. На улице, по-видимому, по-прежнему было жарко, но солнце теперь зашло за облака. Магдален же уже начала зябнуть и потирать руки, словно за стенами крепости была зима. Когда засов отодвинулся, она повернулась к двери от страшного предчувствия, и у нее заледенела душа.

Вошла сестра Тереза. Глаза у нее были мутновато-карие, холодные и равнодушные.

— Вам пора идти. Вас хотят видеть.

Магдален нагнулась над Авророй, которая сидела, вцепившись в подушку и с выражением сосредоточенности трясла серебряное колечко с бубенчиками.

— Ребенку придется остаться здесь.