Одним из самых очаровательных свойств этой пытки было то, что, если соблюдать определенный распорядок действий, болевые точки не теряли чувствительности со временем, а, наоборот, увеличивали ее. Спустя час-другой жертве казалось, будто все предплечье горит изнутри, словно кровь в нем обратилась в витриоль.

В конце концов Хэри сдался – как и предполагал Кейнова Погибель. Сами вопросы – «Как вы встретились?», «Где поцеловались впервые?», «Во что она была одета в день вашей свадьбы?», «Чем пахли ее волосы?» – заставляли рассудок снова и снова прогонять через себя мучительные воспоминания. Очевидно было, что говорить об этом Хэри больней, чем молча сносить любые пытки, – и все же, раз начав, он уже не желал останавливаться. Но все же замолкал, раз за разом, побуждая Кейнову Погибель подстегивать его тычками по нервным узлам, словно он желал боли, словно приветствовал ее, словно ему для жизни требовались равно мучения, даримые беседой, и пытки, что приносит с собой молчание; словно уклониться от самомалейшей боли было бы для него предательством, преступлением, грехом.

А Кейнова Погибель принимал его сердечные муки словно причастие. Никогда в жизни он не был так счастлив.

Кейново Зерцало он держал под рукой, у койки Хэри. В любой момент он мог заглянуть в мысли калеки, окунуться в его страдания – но не злоупотреблял этой возможностью. Кейнова Погибель остро ощущал, какие опасности подстерегают его в этих темных омутах. Воды отчаяния тянули к себе в часы бодрствования, звали во сне, искушая утонуть навеки, оставив другим свет.

Два дня подряд Хэри говорил, а Кейнова Погибель слушал – порой подстегивая рассказчика вопросами и куда реже принуждая пытками. Он слушал повесть о дальних и чудных странах, от самого сердца пустоши Бодекен до сверкающих медью улиц липканской столицы, Семи колодцев, от тропических джунглей царства Ялитрайя до ледовых полей Белой пустыни. Потом речь зашла о местах еще более экзотических и невообразимо далеких: о таких краях, как Чикаго и Сан-Франциско, когда в беседе проскальзывали чужестранные имена вроде Шермайя Дойл, и Марк Вило, и Шенна Лейтон, и Артуро Коллберг.

«Отношения наши просты и понятны», – думал порою Кейнова Погибель. Его с Хэри сковывала общая нужда: потребность переживать боль Хэри Майклсона.

И эта простота пряла между ними незримую, почти неразрывную нить: они вынуждены были сотрудничать, чтобы дарить друг другу желаемое. Едкая ненависть, семь лет циркулировавшая в его жилах, вытекала медленно и неуклонно; победа вскрыла нарыв на душе. Кейн больше не был символом мирового зла, Врагом господним, творцом всех бедствий. Он стал тем, кем и был на деле: безжалостным, бессовестным человеком, потерпевшим поражение и раздавленным – как любой другой.

Просто человеком.

Некоторое облегчение испытывал и Хэри; настроенный, будто камертон, на перепады настроения своего пленника, Кейнова Погибель не мог не заметить, что бритвенная острота мучений притупляется со временем. К исходу последней ночи путешествия, когда баржа стояла в нескольких часах пути от Анханы, принайтованная якорными цепями к деревьям на берегу лениво текущей протоки и все было тихо – команда дрыхла, даже двое шестовых на вахте задремали прямо на юте, – Хэри почти примирился с собою.

– Теперь ты спокоен, – заметил Кейнова Погибель, присев на корточки рядом с ним.

Хэри не ответил. Только пристроил поудобнее затылок на подушке и пошевелил запястьями под ремнем, притягивающим их к койке.

– С тех пор как мы пересели на баржу, ты становишься все спокойней, – заметил его мучитель.