|
Этот солярий казался воплощением мира и гармонии. Посередине был сооружен дворик, вымощенный красным кирпичом и отделенный от остального пространства возвышением, вокруг которого располагались маленькие площадки с филигранными стульями и столиками. В огромных глиняных вазонах росли причудливые экзотические растения. Из труб, проложенных по полу, с шипением вытекали струи теплой и горячей воды, создававшие влажную и горячую атмосферу тропического леса. Сквозь пол ощущалась вибрация мощного двигателя, который, по-видимому, подавай воду и пар в системы труб. В середине дворика имелось углубление, заполненное водой, приобретшей от кирпичей, которыми были обложены стенки бассейна, охряный цвет. Над водой клубился легкий сернистый туман. В бассейне в компании двух женщин плескался высохший старик. Вокруг стояли статуи — некоторые на пьедесталах, некоторые просто на земле. Все они застыли в эротически-непристойных позах. Одни изображали неистовое совокупление, другие — чувственные позы. Фигуры были некрасивы, обыкновенные люди — такие же, как все мы, простые смертные. Обычно скульпторы не выставляют подобные произведения на выставках, оставляя их для себя и своих друзей.
Все чудодейственное воздействие заключалось в римской бане — бане, если можно так выразиться, Рима, пережившего промышленную революцию. Зеленоватый свет, который лился сквозь крышу, был живым, он пульсировал в определенном ритме, и вдруг я понял, что в помещении звучит музыка, наполняя его чудесной мелодией. Было такое ощущение, что я попал в другую Вселенную, в какое-то иное Творение — вещественное олицетворение Эдема. Увидел я и источник музыки — огромных размеров оркестрион, который, подобно церковному органу, стоял на возвышении у дальней стены — гигантская музыкальная машина сверкала множеством дисков, которые, медленно вращаясь, имитировали игру целого симфонического оркестра. Меня охватило предчувствие постижения прискорбной истины, пока я искал глазами между умиротворенными, наслаждающимися горячей водой стариками Огастаса Пембертона. Прочие бездельники из числа пациентов доктора Сарториуса со своими спутницами тесной компанией расслабленно слушали музыку, сидя за столиками в черных фрачных парах, положив перед собой черные цилиндры. Вдруг я увидел своего отца, расположившегося в каком-то подобии травяного алькова на окованной железом скамейке. Огастас сидел, несколько сгорбившись, в окутанной туманом жаркой полутьме в состоянии безмолвного уныния или бесконечно-терпеливого ожидания, полного надежды на чудо. Точно так же выглядел и другой джентльмен рядом с ним. На самом деле в основе их неподвижности была стойкость. Они терпели некоторые лишения, несмотря на то что получали очень массивное, оживляющее их тело лечение. Это был мой отец — примитивное создание до мозга костей… Тупой, непревзойденный эгоист… Недалекий, упрямый, хитрый… Я стоял перед этим подобием былого Огастаса, этой усохшей копией отца и молил Бога, чтобы передо мной снова оказался мой жестокий и тупой самодур отец, а не эта безвольная кукла, которая смотрела на меня, не узнавая, хотя слышала голос доктора Сарториуса: «Огастас! Ты знаешь, кто это? Посмотри внимательно! Ты что, не хочешь поздороваться со своим сыном?»
Глава двадцать вторая
Мартин погрузился в долгое молчание. Никто из нас тоже был не в состоянии произнести ни слова. Ощутив на лице прохладное дуновение ветерка, я оглядел осенний сад Тисдейлов и с огромным облегчением прислушался к обычным звукам, доносившимся с улицы. Я понял, что наш мир остался таким, каким ему надлежит быть. Глаза Мартина были закрыты, и мы поняли, что он просто-напросто уснул. Эмили поправила плед на его коленях, и мы, оставив Мартина в саду, вошли в дом. Очень прискорбно, подумал я, что дамы слышали рассказ Мартина от начала до конца. Сара Пембертон, с побледневшим лицом, спросила у Эмили, не может ли она несколько минут где-нибудь полежать. |
