«Нет, надо точно уходить... – опускаясь на подушку, в который раз пришел я к тягостному для себя выводу. – Уходить, пока цел».

Вера, спавшая на боку, перевалилась на спину, и рука ее легла мне на грудь.

Я замер. Мне показалось – стоит мне расслабиться, и я увижу ее сон...

И я расслабился и увидел залитое мраком помещение, посреди него на полу, в луже крови лежал человек... Я не видел его, я просто знал, что он лежит, лежит связанный, лежит намертво обвитый веревками, лежит и кричит диким голосом, лежит и извивается. Он весь изранен, он почти мертв, жизнь сидит в нем больше из упрямства. А я смотрю на него и торжествую, я знаю этого человека, он долгое время искажал меня своими мыслями, он долгие годы старался привить мне свои заблуждения и идеалы...

И вот, наконец, он умирает... Я приближаю лицо к его лицу, приближаю, чтобы не пропустить его последнего вдоха, приближаю и... и вижу самого себя... О, господи, это я лежу в своем иранском склепе, лежу и умираю рядом с дремлющим обожравшимся лисом...

Я вздрогнул, явственно увидев свое искаженное муками лицо, и рука Веры вспорхнула с моей груди.

– Ты должен, ты должен умереть... – пробормотала она, потрясая головой.

Может быть, она сказала не «умереть», а «уметь»... Нет, вряд ли, интонация возгласа не та... Она сказала «умереть»... Вот женщина! И во сне не может найти покоя... Хотя именно во сне человек становится самим собой, именно во сне он лишается телесной оболочки и дух его – противоречивый, эклектичный – принимается свободно носиться по лабиринтам подсознания...

Рука Веры вновь легла мне на грудь. И вновь, того не желая, я провалился в ее сон.

...Обширная комната, скорее зала, задрапированная красной тканью. Посереди стоит широкая кровать, покрытая голубым бархатом.

На ней двое.

Изнеможенные.

Я, нагая, умиротворенная блаженной усталостью и он, без памяти от перенесенных мук. Я обнимаю его, мое бедро покоится на его холодеющем бедре, мои внешние губы касаются его не живой уже плоти.

Он втайне считал меня плесенью, плесенью, которой нужны только покой и затхлая сырость, только покой и сырость, чтобы сожрать все.

Но я заставила его кожу сочиться кровью, я превратила его в мертвеющую плоть.

И теперь некому будет распахивать окна, некому будет будоражить сквозняком спокойствие, некому будет разводить костры и жечь в них привычные вещи...

И некому будет растлевать мою дочь.

Какое счастье! Я целую его посиневшие губы... Я наслаждаюсь его неподвижностью...

Но что это?

Он еще жив?

Он не хочет умирать?

Он не хочет оставить мир мне?

Он пытается оттолкнуть меня, он пытается встать?

Он встал???

Нет!!!

Прочь из моего мира!

Где шприц?

Вот он! Вот тебе доза, которая навечно отправит тебя в призрачное царство, к твоей призрачной Лейле...

Вера вырвала меня из кошмара ударом кулака по бедру. В нем, конечно, не было шприца со смертельной дозой наркотика, но мое воображение красочно его дорисовало.

Он был пластмассовым, с рисками делений, таких много у Наташи в игрушках.

Он был с иглой, готовой все пронзить.

«Нет, завтра прямо с утра начну собирать чемоданы, – подумал я, отгораживаясь от супруги баррикадой из своего одеяла... – Хотя, зачем? А что если... А что если убить ее!? Мне ведь эта мысль уже приходила в голову... После того, как я подслушал ее телефонный разговор с матерью. Тот, в котором Светлана Анатольевна убеждала ее развестись со мной... Но тогда я еще не был готов... Как, впрочем, и сейчас...

– Ты должен умереть.