– Это так мило, – расплываюсь в улыбке, отчего на лице Кавана появляются красные пятна, которые видны даже на его загорелой коже. Интересно, где он загорает? Погода в Дублине не позволяет получить такой загар, и он точно не искусственный. Каван богат, и, вероятно, часто летает куда то в отпуск.

– Я немного волнуюсь, – признаюсь, приближаясь к нему.

– Я тоже. Раньше я никогда так не волновался, – отвечает он и морщит нос, отчего я смеюсь.

– Тогда всё в порядке, мы оба волнуемся. Итак, экскурсия? – Я беру его за руку и улыбаюсь ему. Это немного расслабляет Кавана.

– Пошли.

Каван ведёт меня к распахнутым раздвижным дверям, за которыми располагается столовая, а дальше кухонная зона.

– Ты когда нибудь ел здесь? – спрашиваю его, указывая на стеклянный дымчато серый огромный стол на двенадцать персон.

– Ни разу, если честно. Обычно я питаюсь в ресторанах или кафе. Я не умею готовить, точнее, умею готовить обычные блюда, но не как Слэйн. Он ради своей жены изучил тысячи блюд, а ещё отлично печёт.

– Никогда бы не подумала, что тот мужчина, который вылетел таким разъярённым, умеет готовить. Наверное, его жена счастлива с ним.

– Она его любит. У них своя долгая и сложная история. А тебе это важно, да? Тебе важно, чтобы мужчина умел готовить? Я могу научиться.

– Нет, – смеюсь, чтобы Каван прекратил так волноваться, – я непривередлива, ведь моё питание – это овсянка на воде, яблоки, немного помидоров и огурцов, ещё вода. Так что меня прокормить очень просто.

– Но это неправильно, Таллия. Ты портишь своё здоровье. Тебе нужно питаться нормально. Ты же теперь знаешь, что у тебя нет аллергии ни на какие продукты, – замечает Каван. Я печально вздыхаю и пожимаю плечами.

– Да, ты прав, но я боюсь. Знаешь, мне всю жизнь говорили, что если я съем что нибудь другое, то сразу же наберу вес. Или у меня начнётся жуткая аллергия, и я могу умереть. Эти страхи до сих пор сидят внутри меня. Я бы очень хотела перестать бояться, но каждый день слышала только «нельзя», «запрещено», «навредит фигуре», «конец балетной карьере». Моя мама была очень строга ко всем балеринам. Перед каждым занятием нас взвешивали, и если она видела, что вес стал больше, то выгоняла из зала с позором и не впускала, пока девушка не сбросит вес. Она всегда ставила меня в пример, а мне было стыдно и некомфортно, потому что никто со мной из за этого не общался.

– Сука, – шипит Каван, а потом смотрит на меня так, словно он убил мою маму. – Прости, Таллия, но то, что ты мне рассказываешь жестоко для меня. Я бы придушил её. Не могу слышать о том, что она с тобой делала. Это жутко злит меня.

– Каван, не нужно. Это моя мама, она хотела, как лучше и пыталась сделать из меня приму, но не слышала меня. Она многое перенесла в жизни: потеряла сына; её бросил муж. Поэтому нельзя винить её во всём. Она просто ошибалась. А кто не ошибается? Тем более балет – это жестокий вид танца. Нельзя быть женственной, потому что тогда ни один партнёр не сможет тебя поднять. У каждой танцовщицы есть некоторые проблемы с превращением в женщину.

Этот момент оттягивают до двадцати лет, пока гормональный фон не стабилизируется, – мягко отвечаю я.

– Какие проблемы? У тебя есть проблемы с женским здоровьем?

– Сейчас уже нет, но раньше были. Я не должна с тобой говорить о подобном. Это неправильно, – смущаюсь я, ощущая жар на щеках.

– Я хочу всё знать о тебе. Договоримся, Таллия, что ты рассказываешь мне всё, даже о том, что чувствуешь. Я хочу полностью понять тебя. Мне это нужно, – просит Каван.

– Что ж, – глубоко вздыхаю и киваю ему, – дело в том, что у меня до девятнадцати лет не было месячных.