Лакей подбежал, с салфеткой под мышкой, и почтительно принял заказ. В спешке — чтоб не заставлять ждать лакея — Витя, вместо телячьей котлеты, по ошибке заказал бифштекс с картофелем. Но изменить заказ было явно неудобно. Впрочем, бифштекс стоил столько же, сколько телячья котлета.

— На третье Гурьевскую кашу… Слушаю-с… Пить что изволите?

Витя похолодел: этого удара он никак не ожидал: о напитках он не подумал.

— Квасу нашего не прикажете ли? — с значительной интонацией в голосе спросил, улыбаясь, лакей.

— Нет… Зельтерской воды, — сказал Витя. — Я пью только воду, — добавил он, чтобы как-нибудь себя спасти во мнении лакея.

— Слушаю-с.

— Сельтерская вода, наверное, стоила очень дешево, этот расход можно было покрыть из запаса. Витя принялся рассматривать зал. «Хорошеньких женщин что-то не видать…» Ему становилось скучно. Он вдруг вспомнил о «Белом ужине» и, достав книгу из портфеля, принялся ее пробегать. На террасе мраморной виллы, над заливом, слушала последние аккорды серенады Коломбина, «вся в белом, похожая на большой букет новобрачной»… На Витю вдруг нахлынула непонятная радость, — от этих образов, оттого, что он был взрослый и один обедал в ресторане, что перед ним открывалась жизнь, что у него уже была своя Коломбина… «Я очень, очень рада», — вспомнил он, замирая. Веселый Пьеро, перескакивая через перила, бросался к Коломбине «с долгим раскатом смеха». Витя еще не знал, отчего Пьеро так весело, но он понимал его и вместе с ним испытывал радость. Дворецкий позвал Коломбину к «роскошно сервированному столу под пинией» — Вите как раз подавали суп.

Консоме оказалось самым обыкновенным, жидким бульоном, — по совести, Маруся готовила суп вкуснее. Миска с надбитым ушком не казалась лагуной и решительно ничто на столе никак не напоминало о гондоле. Но Пьеро с Коломбиной тоже начинали белый ужин с консоме, это усилило аппетит Вити. Он ел суп и, скосив глаза, читал книгу. Пьеро «вонзал толедский нож в хрустящий бок паштета», — Витя с наслаждением ел тощий бифштекс. Дворецкий разливал мадеру, шато-икем, марго, мускат, — Витя бодро пил зельтерскую воду. Он был счастлив…

Лакей принес Гурьевскую кашу. Витя осторожно придвинул к себе обжигавшее пальцы блюдо — и вдруг у противоположной стены, со смешанным чувством гордости и беспокойства, увидел знакомого. Это был доктор Браун. Лицо его поразило Витю своей бледностью и мрачным выражением. «Да это он коньяк так хлещет… Здорово!…» Браун что-то подливал в бокал из кофейника, — Витя знал, что в кофейниках подаются запрещенные крепкие напитки. «Поклониться, что ли? Нет, лучше не надо… Он, впрочем, почти не знаком с нашими… Да это и не важно, разумеется… Какой он, однако, страшный!» — тревожно думал Витя.

XXXII

— А вы знаете, Александр Михайлович, — сказал, улыбаясь, Федосьев, когда лакей унес блюдо, — ведь я за вами в свое время чуть-чуть не установил наблюдения.

— Вот как? Когда же это?

— За год или за два до войны. Вы тогда читали в Париже публичные лекции на философские темы, и лекции эти, я слышал, имели большой успех?

— Я действительно был в моде в течение некоторого времени.