— Второй раз сел играть с Шакуни, – продолжал Арджуна. – Ты знал, что проиграешь. Ты сел нарочно, желая оттянуть войну...

Индра-Громовержец собирал на небесах воинство туч, темнеющий день наливался холодом, скрылась из виду колесница Сурьи, и силач Ваю, отец Волчебрюха, клонил деревья к земле.

Юдхиштхира молчал.

— Признайся же, о мой несравненный, замечательно правдивый старший брат, – тихо сказал Арджуна, – это так? Так? Воистину ты желаешь только нашего счастья...

В потемневших глазах мечутся грозовые зарницы: режущий свет.

“Да он меня сейчас убьет”, – отстраненно подумал Царь Справедливости.

Но готового к рывку тигра сбил с ног выломившийся из зарослей бычара.

— Й-йогин мистический! Атман твою тридцать три обители! – вопил Бхима, не без удовольствия держа взбеленившегося Арджуну в захвате. – Ты чего, младшенький, ополоумел? Сдурел, а, Красавчик? Это ж старшенький наш, в Брахму дживу мать!

От местных брахманов Страшный наслушался замысловатых ругательств.

Серебряный вырвался из лап Волчебрюха, издал нечленораздельный рык и стремительным шагом направился к стрельбищу.

Юдхиштхира смотрел брату в спину, пока тот не скрылся из виду. Потом отвел глаза – и скрипнул зубами.

Издалека, стройностью стана подобная кшаудре, к которой она прислонилась, на происходящее смотрела Статуэтка. Огромные глаза распахнулись на пол-лица, и по безупречным щекам текли слезы, похожие на капли колдовского дождя, – ибо черты царевны оставались неподвижны, и ни один звук не вырывался из груди.

Словно по чьей-то злой насмешке, из пяти мужей своих панчалийка любила только одного – того, которому была безразлична.

Полчища облаков сошлись в битве.

Ночью Юдхиштхира видел странный сон.

На груди спящего брата свернулась черная змея; зеленью тлена блещет узор чешуи на плоской треугольной голове. Аспид разворачивается, растет в длину, гибкое сильное тело оплетает Арджуне руки и шею, и вот лучник подобен Разрушителю Шиве, украшенному змеями вместо ожерелий и браслетов... Стойкий-в-Битве вскакивает с травяной подстилки, ищет, чем прогнать ядоносную тварь, приближается...

Змеи нет. Она не уползала, ее просто не было. Серебряный во сне походит на изваяние: дыхание его беззвучно, и неподвижно белеющее во мраке лицо. Юдхиштхира долго стоит возле ложа, вглядываясь в черты брата, – и вдруг понимает, что змея по-прежнему с тем.

В сердце.

Утром Стойкий-в-Битве был мрачен, мрачнее, чем в первый день после игры, так что даже Бхима это заметил и встревожился. Со свойственной ему деликатностью Страшный начал допытываться о причинах такого расположения духа, предполагая либо расстройство желудка, либо дурные мысли, произошедшие от недостатка супружеского общения. По словам Драупади, от одного месячного очищения до другого у нее не переставая болела голова.

Меры, предлагаемые Волчебрюхом в обоих случаях, были настолько радикальны, что в конце концов Юдхиштхира невесело рассмеялся.

— Я думаю о Серебряном, брат мой, и меня охватывает печаль, – сказал он. – Я чувствую себя ужасно.

— И кто у нас дурак, я или ты? – хмыкнул Страшный. – Ты ж его знаешь, он к вечеру в ум придет. Еще в ногах у тебя валяться будет, прощения просить. Вот.

— Если бы ты был прав, Бхима... Я бы с радостью уступил кому-нибудь свой разум, тем более что он никогда и ни в чем не оказывался мне подспорьем. Но он, увы, при мне, и говорит, что вечер не будет лучше утра.

— Палицей тебя, что ль, по башке треснуть? – посопев, сочувственно изрек Волчебрюх.

Юдхиштхира снова засмеялся – слишком заливисто.

— Или его треснуть? – предположил Страшный. – Или этого... с флейтой... треснуть?

— Мне радостно смотреть на тебя, Бхима.