— Мне радостно смотреть на тебя, Бхима... – проговорил Стойкий-в-Битве, улыбнувшись так ясно, что силач растерялся. – Боюсь, с палицей здесь ничего не выйдет... Иногда я сожалею, что первым родился на свет, – очень тихо сказал он, щурясь на игру света в листве, и непонятно было, то ли признавался изгнанник, то ли просто думал вслух.

— Пусть бы решал Серебряный, а мне оставалось только повиноваться. Так было бы проще...

Он надолго замолчал, и Страшный заподозрил, что брат опять впал в тоску.

“Ты забываешь, – сказал когда-то Арджуне Юдхиштхира. – Баламут скорее бог, чем человек. А боги не склонны смотреть на людей как на равных, они ими забавляются... или используют их”. “Где ты здесь видишь людей, старшенький?” – усмехнулся сын Громовержца. – “И ты забываешь: когда он забавляется, я тоже забавляюсь. По-своему”.

Стойкий-в-Битве промолчал.

Но сейчас он находил слова, которыми мог изваять мысль из смутного ощущения. Игры небожителей часто бывали зловещи, но аватар не играл.

...гремят боевые раковины полководцев, и им отзывается разноголосый хор...

Улыбка. Всплеск пламени.

Оскал.

...в зев твоей пасти, оскаленной страшно, воины смело рядами вступают. Многие там меж зубами застряли – головы их размозженные вижу...

Кто ты, поведай...

Бхима шумно засопел.

Юдхиштхира вздрогнул и очнулся.

— Я надеюсь... – немного тверже сказал Дхармараджа, нащупав брата взглядом. – Я буду молить Шаунака-риши о поучениях... А если и он не выберется из паутины, сотканной богом?

Задав этот вопрос кому-то за спиной Волчебрюха, – Бхима настороженно оборотился, – Юдхиштхира понуро уставился в землю и замолчал совсем. Через некоторое время он встал и ушел к гуру, оставив брата биться над мыслями, к кому же все-таки обращался старшенький и нельзя ли разрешить все эти дела проще.

Дубиной.

Серебряный не “пришел в ум”.

Ни к вечеру, ни на следующий день, ни через неделю.

Только месяцы спустя, когда братья уже покинут обитель Шаунаки и оставят за спиной не один десяток трупов – лесных чудовищ, наемных убийц и просто людей, Серебряный склонится к ногам старшего, умоляя простить несдержанность. Царь Справедливости примирительно улыбнется и более не станет вспоминать о случившемся.

Лишь однажды, еще позже, улучив вздох тишины, Юдхиштхира обнимет Арджуну за плечи и скажет почти с мольбой:

— Нечестная это сделка, Витязь, – менять душу на тело...

— За такое тело и души не жалко, – хмуро отшутится Серебряный.

Но в глаза ему не посмотрит.

— Слыхали? Закончился срок изгнания братьев-Пандавов, последний год они провели неузнанными при дворе царя матсьев Вираты!

— А я думал, их сожрал кто.

— Да, оно бы неплохо было...

— Вы чего, мужики?! Они ж... дети богов! Исполненные достоинств! Тигры среди мужей... эта... быки из рода Бхараты...

— Быки, согласен... Ты хорош не по делу язык трепать, а то износится, – скажи лучше, как это они целый год неузнанными провели, с их-то норовом.

— Эх! Врать не буду, за что купил, за то и продаю. Говорят, вошли они в Упаплавью по одному, а оружие свое в шкуру зашили и на дереве спрятали, где дикари покойников вешают птицам на расклев.

— Ну, все понятно... дальше можешь не рассказывать. Ясно, в какой манер они свое царское достоинство скрывали...

— Да помолчи ты, пишач тебя раздери! Бхут плешивый! Ясно ему! А ты давай дальше.

— Так вот сказывают: назвался старшенький брахманом Канкой и к царю в услужение нанялся. Истории там на ночь рассказывать, пятки чесать, а особливо, говорит, в кости играть искусен.