-  Но если уж ты решил лезть в подвал или на крышу, ни в коем случае нельзя брать заложников! - говорю я.

    -  Каких "заложников"? - Теперь он адресует мне вопросительный взгляд.

    -  Никаких! - твердо заявляю я. - Если уж тебе взбрело в голову будить очередное «лихо», которому лучше бы продолжать дрыхнуть, - на здоровье. В конце концов, любой человек волен делать со своей жизнью все, что сочтет нужным. Но это не значит, что он имеет право превращать в ад еще чью-то жизнь, - это уже нечестно. А Торранс жил в «Оверлуке» не один, а с семьей. Его жену и сына не интересовали подвалы «Оверлука». У них были другие планы.

    -  У них были планы остаться в живых, - хмыкает мой друг.

    -  Ну да. И они оказались удачливее.

    Какое-то время мы печально молчим. Отдаем дань памяти Джека Торранса так, что ли?

    -  Вот! - внезапно восклицает мой друг. - Вот в чем дело! Они, Венди и Дэнни, действительно все время были рядом с Джеком, но они не были ВМЕСТЕ с ним, понимаешь? Если бы они все вместе полезли в подвал, если бы они вместе уничтожали осиное гнездо, если бы они вместе поддались темному очарованию отеля или вместе решили сбежать, все было бы иначе. Ты говоришь - нельзя "брать заложников". А может быть, нельзя становиться заложниками?

    -  Значит, надо быть соучастниками, - киваю я. - А если ты не соучастник - беги на край света, пока тебя не взяли в заложники!

    -  Получается, я с самого начала был прав, и «Сияние» - просто очередная история о человеческом одиночестве! - торжествующе заключает мой друг. - Нет одиночества более пронзительного, чем одиночество террориста, запертого в одной комнате с заложниками, уж поверь мне на слово!

    -  Теперь остается торжественно добавить, что каждый из нас всю жизнь скитается по своему собственному "Оверлуку", - ехидно заключаю я. - А значит, судьба Джека Торранса неминуемо настигнет каждого, рано или поздно, так или иначе…

    -  Ну, не все так страшно, - неуверенно говорит мой друг. - Из этого правила, наверное, все-таки есть исключения…

    Он решительно выключает мой многострадальный ящик и прощается: уже пять утра, и веселое рыжее солнце заявило свои права на восточную часть неба. А я иду на кухню, ставлю чайник и сердито думаю о том, что мне, наверное, следовало бы с самого начала заинтересоваться: а что за пьесу пытался написать Джек Торранс в ту зиму в «Оверлуке» (он бросил ее, как только отель начал морочить ему голову)… и не вышло ли так, что старый отель просто выполнял задание некоего невидимого, но могущественного "главного редактора", который почему-то решил, что пьеса Джека Торранса не должна быть закончена - любой ценой. И как здорово, если бы нашелся какой-нибудь фальсификатор-подвижник, который взял бы на себя труд написать (дописать? переписать?) пьесу Джека Торранса. Вот это, я понимаю, великая миссия!

    1999 г.

    Два способа чтения "Хазарского словаря"

    Я уже давно пришел к пониманию того, что есть искусство «обратимое» и «необратимое». <…> Я всегда хотел превратить литературу, необратимое искусство, в обратимое. Поэтому мои книги не имеют ни начала, ни конца в классическом понимании этого слова.

    Это признание Милорада Павича дает своего рода индульгенцию всякому, кто вознамерится писать о его книгах: автору удалось создать тексты, стремящиеся к бесконечности, - следовательно, мы можем говорить о них все что угодно, не стараясь быть точными, не стремясь как-то обосновать свою правоту, не пытаясь сделать сколь-нибудь логичный вывод, поддающийся внятной формулировке, и снабдить его должными доказательствами.