|
) В качестве предисловия Эдгар пояснил, что стихотворение некоторое время «дозревало», но вот прошлой ночью – «во сне», уточнил он, – приняло свою «непреходящую» форму: Твоя душа обреченаСреди могил бродить одна:Ничей тебя не встретит глаз,Не вторгнется в твой тайный час. – Очень мило, – заметила я, делая вид, что аплодирую. – Attendez![52]– сердито оборвал меня он. – Это еще не всё. Безмолвствуй в тишине ночной!Ты одинок, хоть не один:То духи мертвых пред тобойВосстали вновь из домовин.Ты будешь ими окружен –Безволен и заворожен. Если бы только он знал, подумала я, кто стоит над ним, чья тень на него падает и как близок час ее прихода. Эдгар продолжал: Лик светлой ночи омрачится,Надежды луч не заструитсяДля смертных с царственных высотВо взорах звезд… Наоборот:Их раскаленные орбиты,Багровой кровию налиты,Тебе – усталому – несутГорячку, неизбывный зуд.Мысли эти – несчислимы,Видения эти – неистребимы:Роса осыплется с ветвей,Они – вовек в душе твоей. Я услышала на лестнице из подвала шаги. Эдгар тоже их услышал и заторопился дочитать стихотворение до конца – внезапно севшим и слабым голосом: Дыханье Бога – ветер – стих,И на вершинах голубыхТуман завесой плотной лег –Некий символ и залог.О, как деревья он обвил –Тайна тайн среди могил! Эдгар, le pauvre. Он с трудом, спотыкаясь, докончил декламацию. Шаги на лестнице поднимались все выше, выше, и он, поспешно сунув листок в карман, искал у меня глазами не похвалы стихам, а скорее жалости, сочувствия, утешения. Панель холла распахнулась. Показалась Розали, с лампой в руке. Когда же появилась сама Мама Венера – «тенью, тенью, только плотной», – и, в полном молчании прошаркав по мраморному полу к Розали у подножия лестницы, Эдгар… Эдгар прилип к изогнутой стене лестничного пролета. Он бы спрятался за черной Мадонной, окажись там для него достаточно места. Шарф, я видела, он судорожно прижал к лицу. Глаза его по-прежнему сверкали, как драгоценный металл, но теперь этот металл потускнел от времени. Вот мы и сошлись: более чем диковинная ассамблея… Однако еще не все были в сборе. И тогда – до слуха донесся первый из восьми ударов часов… О, как же резко впечатались мне в память остальные семь! Настало время выхода Элайзы. Медленно, медленно, с нараставшей силой и напором, зародилось дуновение ветра. Ветра, не бывшего «дыханием Бога». 17 La muse malade[53] Звучали два языка – язык живых и язык мертвых. Мама Венера и я, как и Элайза Арнолд, слышали всех присутствующих, однако Эдгар и Розали своей матери не могли слышать. Не могли они и ее видеть, но каким-то образом, я уверена, ощущали ее присутствие – в особенности Эдгар. Исходивший от Элайзы запах был не так силен, как прежде, поскольку явилась она неполным своим составом. Она была… словно бы растворенной – настолько, что парила за Эдгаром совсем близко, а он, похоже, чувствовал только внезапный ледяной сквозняк и от этого дуновения смерти прятал лицо в шарф. Несправедливо было бы назвать его трусом, это ясно, и все же поведение Эдгара следует определить как трусливое. Это тоже было очевидно – он дрожал, а щеки его попеременно то краснели, то покрывались бледностью. Он постарался отстраниться как можно дальше, сжавшись в комок на лестнице, и смотрел не на Маму Венеру (полагая, что зловонием и холодом разит от нее) и не на Розали, а на меня. Все это время он жаждал приближения ночи и скорейшей выпивки. Свое нынешнее появление Элайза Арнолд обозначила слабо. Ветром подуло, да, и где-то задребезжало окно, но и только. |
