|
Каликсто нанял художника, чтобы он украсил фресками стены, потому что Леопольдина решила не оклеивать их бумажными обоями. Таким образом, вскоре мы уже могли обедать в столовой, затейливо украшенной всяческими trompe-l'oeil.[232] Сюжетами настенных росписей в ней стали мифы о близнецах Артемиде и Аполлоне (чьи лица имели явное сходство с Лео и Люком), а также о Посейдоне (Каликсто) и Диане (она была написана с меня, хотя позировать я согласилась неохотно, отвергнув лукавое предложение близнецов стать натурой для изображений Гермеса, или Афродиты, или их обоих). Все это было, право, de trop.[233] В конце концов мы все-таки нашли надежные и безопасные способы предсказания кораблекрушений. Оставалось лишь отшлифовать их, чем мы и занялись в мансарде нового Логова, пока на нижних этажах с рассвета до темноты стучали молотки — рабочие трудились над украшением нашего особняка под стать нашим доходам. Точнее, тем доходам, которые мы надеялись вскоре заполучить. После урагана, когда наш прежний дом уже был не пригоден для проживания в нем, а новый спешно достраивался, я временно поселилась в башенке. Остальные разместились… В общем, кто где (не стану уточнять). Из квадратной башенки с остроконечным шпилем через portes-fen?tres[234] вы могли выйти на площадку с перильцами, устроенную на крыше дома, откуда открывался вид на море. Ее мы прозвали «воронье гнездо»,[235] ибо впоследствии оттуда как на ладони стала видна полная картина нашего коммерческого успеха: наши многочисленные склады и корабли, все внешние атрибуты нашей удачи. В каморке наверху башни я устроила себе постель — очень скромное, но уютное гнездышко, которое я и впоследствии предпочитала парадной спальне на втором этаже с кроватью под балдахином, с резным бюро из бразильского розового дерева и шпалерами из Глазго — Лео навязала мне их со словами: «Ой, они такие шикарные и гладкие!» Эта башня казалась мне тем привлекательнее, что я могла спускаться по винтовой лесенке из моей комнатки на верхнем этаже прямо в мансарду, где я устроила такое логово ведьмы, что ему позавидовала бы любая из сестер. Леопольдина и Люк еще помнили, как голодали, а я чувствовала себя виноватой перед ними за то, что бедняжки остались одни и влачили жалкую жизнь в римских катакомбах. Поэтому я позволила им увлечь себя стремлением к роскоши. Enfin, я чувствовала себя кругом виноватой: и перед ними, и перед собой — за то, что пошла у них на поводу. Люк удивил меня тем, что по странному капризу приобрел у одного новоорлеанского фотографа — притом задешево, как он уверял — коллекцию стеклянных пластинок, побочный продукт изготовления фотопортретов. На них было запечатлено множество мертвецов. Дело в том, что недавно в Новом Орлеане свирепствовала эпидемия желтой лихорадки, и новое искусство (или наука?), изобретенное месье Даггером,[236] утвердилось на берегах Миссисипи. Фотографии стали чем-то вроде прощального подарка на память об умерших. Эти фотографические пластинки привез упоминавшийся выше стекольщик. Он принял наше странное предложение: ему предстояло пройти с завязанными глазами через мансарду на самый верх башни и там заменить обычные стекла в оконных рамах на фотографические пластинки, чтобы гости, желающие полюбоваться на остров, море или небо, смотрели на окружающий пейзаж сквозь лица безымянных мертвецов. Нужно ли говорить, что это оказывало донельзя мрачное воздействие? Вид мертвых лиц производил на меня особо сильный эффект, когда они освещались лучами солнечного или лунного света. В общем, идея Люка мне понравилась, и я ее одобрила. А Леопольдина обнаружила в себе склонность к шелкам и всевозможным изделиям из них, в результате чего (точнее, в результате того, что мы стали чаще их заказывать) я отыскала стезю, которая помогла бы нам сдержать клятву, которую мы дали, когда в первый раз решили применить Ремесло ради выгоды. |
