|
Одиночество было мне слишком хорошо знакомо, и возвращаться в то состояние мне не хотелось. Конечно, я не могла этого высказать. Еще не могла. А потому мне пришлось выслушивать извинения моей троицы. Они встали на колени и заплакали, потому что причинили мне боль. И хотя я действительно чувствовала обиду, не стану отрицать, она немедленно развеялась от этого проявления нежных чувств ко мне. Сцена, невольной свидетельницей которой я неожиданно стала, потрясла меня до глубины души, повергла в слезы и до известной степени разгневала. К счастью, мне удалось сдержаться и не ляпнуть ничего такого, чего впоследствии пришлось бы стыдиться и брать назад собственные слова. Я просто покинула шхуну и поплелась с бутылкой в руке «средь мертвой беспредельности ночной».[238] Последняя строчка, взятая из «Гамлета», крутилась у меня в голове, когда я на рассвете вернулась в свою башню, взяв с собой только томик Шекспира и оставив записку, чтобы меня не беспокоили. Два дня я читала своего любимого Барда — вернее, перечитывала его сонеты, поэмы и пьесы, иногда откладывая книгу в сторону и погружаясь в раздумья. И вот какие мысли меня посетили. А был ли у них шанс вырасти другими? Разве с этой троицей могло произойти что-то иное — ведь близнецы от рождения принадлежали миру теней, а Каликсто с некоторых пор также присоединился к нему? И разве не я, по сути, бросила их в объятия друг друга? Я должна была это признать. Хотя я никоим образом не винила себя за то, какой союз связал их, — он казался мне довольно смелым и доставляющим немало переживаний. Правда, я посмотрела на это с другой стороны, когда они пришли ко мне в башню на третий день и мы вчетвером еще раз поговорили. Они рассказали мне о своем плане, которому исполнилось вот уже шесть месяцев: Леопольдина с Каликсто собирались пожениться; конечно же, по любви, но также, чтобы положить конец кое-каким слухам, распространявшимся среди моряков. Люк одобрял этот план — собственно, он сам его придумал. Свадьбу они собирались играть только для виду, и никаких существенных перемен в жизни она не предполагала. «Что ж, пускай так и будет», — сказала я, пожимая плечами и улыбаясь принужденной улыбкой — неловкости я так и не смогла скрыть. Потом все трое — да, моя троица — обменялись взглядами, и мужчины покраснели (у блондинов это очень заметно), а Лео показала глаз, и мне стало страшно: я подумала, что сейчас услышу самое страшное из того, что они собирались мне сказать. А потому испытала облегчение, когда они всего-навсего спросили меня — от имени всех вопрос задала Лео, — можно ли им по-прежнему жить в нашем Логове ведьм. Я, конечно, с готовностью дала согласие. За это стоило выпить. Потом я отослала их прочь, потому что грусть моя была сильнее, чем они осознавали. Даже сильнее, чем осознавала я сама. Оставалось еще много работы, чтобы сделать дом по-настоящему уютным к возвращению моей троицы из Порт-о-Пренса, куда молодежь отправилась в своеобразное свадебное путешествие. Заботы и хлопоты развлекли меня и продлились на несколько недель дольше, чем мои переживания. Сама брачная церемония прошла очень скромно, однако устроить это было не так просто: наше богатство было очевидно для всех, и мы не могли обмануть ожиданий, огорчить наших партнеров и бросить тень на наш бизнес. Хуже всего оказалось то, что мы узнали во время праздничного приема после церемонии, устроенного на борту шхуны (на этом званом ужине подавались блюда, приготовленные Юфимией и Саймоном): Асмодея в городе принимали за моего вдового отца, потерявшего свою жену, то есть мою мать, во время резни на острове Индиан-Ки, близнецов считали моими детьми, а Каликсто — их кузеном. Ходило множество домыслов насчет того, как и почему скончался мой муж. |
