Когда ползут чередой улитки

оставляя след, отдающий привкусом салата

меняя слизь наслажденья на аромат полной луны

я тот кто слушает в Париже

песни Джонни Митчелл

тот самый, кто меж двумя сигаретами

ощущает ход времени благодаря Пичуко

и Роберто Фирпо

Моя бабушка учила меня в саду в Банфилде, сонном предместье Буэнос‑Айреса,

– Улитка, улитка,

высунь рожки.

Не потому ли в эту ночь здесь, в предместье,

снова улитки, Джонни Митчелл, девушка американка

которая поет меж двумя рюмками

меж Фалу и Педро Маффией

(у меня уже нет времени и мне плевать на моду,

я смешиваю Джелли Ролла Мортона с Гарделем

и Штокхаузеном,

слава Агнцу)

Так странно, так дико

быть в эту ночь аргентинцем,

знать, что приду на свиданье

с никем, с женщиной другого,

с кем‑то, говорившим мне во тьме,

что приду вот сейчас

но для чего

Так странно, так дико

быть в эту ночь аргентинцем,

вот голос Джонни Митчелл

между Фалу и Педро Маффией

коктейль памяти, «странная смесь Мюзетты и Мими»,

привет, Дельфино, товарищ детства,

быть аргентинцем в предместье Парижа

– Улитка, улитка, высунь рожки –

бандонеон Пичуко, Джонни Митчелл,

Морис Фанон, малышка, «me souvenir de toi,

de ta loi sur mon corps»,

быть аргентинцем, идти, брести

на свиданье, – с кем и для чего,

так странно, так дико,

не отказываясь от Джонни Митчелл,

быть аргентинцем в этом черном пятне,

Фриц Ланг, я Андрес, скажи на милость,

этот дом среди деревьев,

наверняка это здесь, где кедры и тишина,

все совпадает, но тогда

все, значит, начинается сызнова, чтобы стать ничем

чтобы знать, что я приду на свиданье

с женщиной другого,

так странно, так дико

(«Кто‑то хочет поговорить с вами», капельдинер

в белом пиджаке, указывая жестом

комнату в полутьме) –

Я иду, друг мой,

подожди, пока закончит Джонни Митчелл,

пока умолкнет Атауальпа, уже иду,

открой, Людмила, ведь меня ждут

в комнате, в полутьме,

этот кубинец, сказал капельдинер, он хочет

что‑то вам сказать.

Да, все это мне приснилось, и вдруг вспомнилось

именно теперь, когда я пришел сюда, и черное пятно рассеивается.

я вижу лицо, слышу голос, вспоминаю все, что снилось о Фрице Ланге, словно средь этих кедров вдруг разодралась завеса, и я во тьме вспоминаю, не удивляясь, – удивительно как раз то, что я не вспомнил этого раньше, с самого начала, с момента пробуждения, настолько ясно, и очевидно, и даже прекрасно вспоминать это, пока я подхожу к двери шале и поднимаю руку, чтобы меня хотя бы не подстрелили, не зная, кто я и что я пришел не затем, чтобы их предать, а ведь так странно быть аргентинцем в этом саду и в этот час, быть замешанным в это безумие и думать о Людмиле, и Франсине, и Джонни Митчелл, об их власти над моим телом, о женщинах, и голосах, и телах, и книгах, меж тем как я поднимаю руки, чтобы меня хорошо разглядели, Гомес или Люсьен Верней или, возможно, Маркос, притаившись за окнами, осыплют меня ругательствами, когда узнают – если узнают, – какого черта, мол, я приперся сюда в этот час, когда Буча в самом разгаре, ну скажи мне, Пичуко, объясни этот рок, Фалу; ведь, того и гляди, сшибут меня пулей, и «бедный драчун упал», драчун читатель Хайдеггера, ну скажи, ведь не ради того, чтобы помочиться у этих величавых кедров, а они и впрямь хороши, эти кедры во тьме, такие живые и зеленые на размытом черном пятне, и там, вверху, кто‑то поет, наверно, тот легендарный соловей, а я никогда не слышал соловья, я, выросший в Банфилде среди свиста терутеру, открой мне, Людлюд, позволь войти, чтобы я тебе рассказал, детка, я пришел сюда, я от Андреса, позволь тебе рассказать, если эти парни дадут мне время, но они наверняка всадят мне свинец в брюхо, че, пуля не дура, позвольте мне войти сейчас, когда все ясно, сейчас, когда черного пятна уже нет, потому что именно так, именно сейчас и здесь, голубчик, когда я подошел к избушке с гадкими детками, у меня прочистились мозги, как говорит моя тетушка, рраз, и вот она, комната с плетенными из соломы стульями, кубинец, раскачивающийся в непременном rocking‑chair [155], невероятно, что все так ясно, так четко, после многих недель черного пятна и Фрица Ланга и вдруг именно тогда, когда кругом черно, и кедры, и шале с погашенными огнями, тут‑то у меня прочищаются мозги, и я восстанавливаю ход событий, гляжу на человека, который, тихонько покачиваясь в кресле, глядит на меня, вижу мой сон, как бы видя его наконец‑то взаправду, и он такой простой, такой идиотски простой, ясный и очевидный, ведь можно было предвидеть, что именно в эту ночь и здесь я вдруг вспомню, что в моем сне было лишь это – кубинец, который глядел на меня и произнес только одно слово: «Проснись».